Рецензии
Поэзия
Поэзия Юлии Дорониной - это поэзия гражданина миров, путешественника по жизни, смерти и любви, нигде не прописанного, ищущего, любознательного. Этому персонажу указывают на его место - а он определяет его себе сам: “большущее, отдельно”. В одном из стихотворений есть фраза о бытие лирической героини: “У меня что ни день, то какой-то белый, молочный, как шоколад, апрель, цветы абрикоса, ветки, скопление галактик, пелена, Млечный тот самый путь…”, а еще “ком осязающий, что летит зимой с гор, нарастая белым”, что позволяет нарисовать портрет поэта светлыми красками. “Давай только про петли не надо”, говорит героиня, потому что книга действительно не об этом.
Каждое стихотворение таково, что двадцати-тридцатилетние могут найти в нем то напутствие, то утешение, то горячее чувство сопричастности. Потому что именно в этом возрасте мир еще видится невозможно красивым, а боль существует для того, чтобы перелить ее в стихи. Лучше всех с этой миссией справляется текст “прими как данность”, список личных заповедей, где в финале нет морали, но есть предложение “раззадорить мир и сделать цветным”, выйдя за черно-белые рамки; или “будь разборчив”. Стихотворений с подобной интенцией много, но написать так, чтобы хотелось подписаться под каждым словом - большое искусство, и Дорониной оно дано.
Героиня Юлии манифестирует: “я умею не умирать - и этим я знаменита”, и это утверждение оправдывается каждым текстом. В стихах неоднократно прослеживается мотив игры: то в гольф, то в песочницу, что говорит не об инфантильности, как можно подумать, а о том, что внутренний ребенок - один из самых верных двигателей поэзии - жив. И именно страсть к играм позволяет героине взрослеть и отличать, когда прецедент не является игрой: “я ведь уже различаю, когда ты смеешься, играя, а когда на самом деле”, потому что, поднаторевшая, она уже не просто девочка с лопаткой, а самый настоящий “тактик-фронтовик”.
Нет деталей незначащих, потому что “каждая секунда весит тонну и происходит плавно”, есть возможность изучить мир в замедленной съемке и вникнуть в суть происходящего. “Все так пахнет, все новое, первое <...> Боже, жизнь!” - реагирует поэт на сломанный мальчишкой цветок, а это прямое свидетельство поколения непотерянного. Таким “Не поможет надпись Соломонова кольца” - да, не поможет, потому что у настоящих поэтов ничего не проходит бесследно. От столкновения с чем и кем бы то ни было - человеком оглушительной красоты, страной с дивными топонимами, мерзкой ситуации - остаются стихи. Поэтому героиня помнит, “как шумит краны во всех квартирах, где я была<...> и в каком проценте была вода в разговорах до и после”. Физика и метафизика лежат семенами во влажной почве памяти поэта.
Я говорю - гражданин миров, потому что Доронину волнуют и ее мертвые: “какая там мебель, вкусный ли алкоголь?... Можно ли добраться до нашего мира, на транспорте на каком?”; а вот Антон, у которого не будет больше дня рождения. Поэтесса стремится силой своего слова и руками лирической героини подарить немного жизни и им, как дарит младенцу - о свете материнства в сборнике есть пара глубоких текстов.
С этой книгой не страшно, не больно, она ведет туда, где “начало сказки, страница первая, день обязательно до середины, теплая морская пена”, и “что-то сливочное, чудовищно прекрасное торопится вдалеке, вон там”
Каждое стихотворение таково, что двадцати-тридцатилетние могут найти в нем то напутствие, то утешение, то горячее чувство сопричастности. Потому что именно в этом возрасте мир еще видится невозможно красивым, а боль существует для того, чтобы перелить ее в стихи. Лучше всех с этой миссией справляется текст “прими как данность”, список личных заповедей, где в финале нет морали, но есть предложение “раззадорить мир и сделать цветным”, выйдя за черно-белые рамки; или “будь разборчив”. Стихотворений с подобной интенцией много, но написать так, чтобы хотелось подписаться под каждым словом - большое искусство, и Дорониной оно дано.
Героиня Юлии манифестирует: “я умею не умирать - и этим я знаменита”, и это утверждение оправдывается каждым текстом. В стихах неоднократно прослеживается мотив игры: то в гольф, то в песочницу, что говорит не об инфантильности, как можно подумать, а о том, что внутренний ребенок - один из самых верных двигателей поэзии - жив. И именно страсть к играм позволяет героине взрослеть и отличать, когда прецедент не является игрой: “я ведь уже различаю, когда ты смеешься, играя, а когда на самом деле”, потому что, поднаторевшая, она уже не просто девочка с лопаткой, а самый настоящий “тактик-фронтовик”.
Нет деталей незначащих, потому что “каждая секунда весит тонну и происходит плавно”, есть возможность изучить мир в замедленной съемке и вникнуть в суть происходящего. “Все так пахнет, все новое, первое <...> Боже, жизнь!” - реагирует поэт на сломанный мальчишкой цветок, а это прямое свидетельство поколения непотерянного. Таким “Не поможет надпись Соломонова кольца” - да, не поможет, потому что у настоящих поэтов ничего не проходит бесследно. От столкновения с чем и кем бы то ни было - человеком оглушительной красоты, страной с дивными топонимами, мерзкой ситуации - остаются стихи. Поэтому героиня помнит, “как шумит краны во всех квартирах, где я была<...> и в каком проценте была вода в разговорах до и после”. Физика и метафизика лежат семенами во влажной почве памяти поэта.
Я говорю - гражданин миров, потому что Доронину волнуют и ее мертвые: “какая там мебель, вкусный ли алкоголь?... Можно ли добраться до нашего мира, на транспорте на каком?”; а вот Антон, у которого не будет больше дня рождения. Поэтесса стремится силой своего слова и руками лирической героини подарить немного жизни и им, как дарит младенцу - о свете материнства в сборнике есть пара глубоких текстов.
С этой книгой не страшно, не больно, она ведет туда, где “начало сказки, страница первая, день обязательно до середины, теплая морская пена”, и “что-то сливочное, чудовищно прекрасное торопится вдалеке, вон там”
“Стеариновые облака” - новая книга молодого поэта Елены Бондаренко. Кто помнит Святочные гадания, держит в памяти, как воск, стекая в воду, образует причудливые фигуры: сначала это облака, потом, по мере фокусировки и узнавания, это предметы, события и люди, очерченные конкретикой бэкграунда смотрящего или его фантазией.
Подсборник детских текстов лишь кажется легким, как перистые облака: стихотворение “Молчун” оттуда глубоко психологическое. Оно о том, как молчит все вокруг, а лирический герой кричит о том, как громко он молчит. И этому маленькому тексту тесно в пределах детской лирики: оно так и просится в лирику философскую.
Многие тексты похожи на “облака” святочных гаданий: сначала думаешь, что они про одно, а, приглядевшись, понимаешь, что совсем про другое, и автор ничего не имел в виду и не хотел сказать: он, возможно, хотел молчать, как вышеупомянутый молчун из детского стихотворения, а почему-то получился крик или шепот.
Лирический герой занимателен тем, что в первую очередь спрашивает с себя: “Кто я есть? Тот ли самый, с кем стоит пройти без числа, без тоски километры”? Этим лирика Бондаренко заметно выделяется на фоне молодой поэзии, в которой лирический герой сносил не одно белое пальто в попытке доказать, что он достоин, а его отвергли.
Не столько самоотречение, сколько принятие Другого со всем его прошлым и травмами показано в стихотворении “Твоей измученной душе”, где героиня замечает, что осколки былых личных битв возлюбленного лежат на полу, и она не выполняет за него его работу, а идет по ним - и в этом нет подчеркивания “смотри, я иду, я такая жертвенная”, а важен лишь вектор движения: к нему, несмотря ни на что, без ожиданий.
Ключ к разгадке книги лежит в стихотворении “Неожиданная встреча”, первая строка которого является названием книги. Не имеет значения, в какой связи состоит лирический герой и женщина, которую он встречает: важнее всего ощущение, что эта встреча произошла вовремя.
Отдельного внимания заслуживает поэтическая глава с элементами путеводителя “Большие города”, о Владивостоке, Питере и Москве. Это поэзия глокализма: стихи не являются простым очеловечиванием каждого из городов, но попыткой осмыслить аутентичность каждого из них через житейские события, которые могут произойти только в этом городе. Так, во Владивостоке это история про жену моряка, а Москва - простор для покорения новых вершин. Фактически, лирическая героиня отдает своего близкого человека в руки Москвы, как в объятия другой женщины, чтобы дать ему возможность расправить крылья, как он не сумел бы в городе, из которого стихотворение пишется.
Стихи Елены, когда они чисто женские - это речи именно что сильной женщины, действующей не из потакания своему любимому, а в его интересах, даже если они включают невозможность быть вместе.
Кто может летать в облаках?
Самолеты и птицы.
И каким же очаровательным видится финал очередного детского стихотворения “Я сам”: “Чтобы птичек окрылить, нужно птичек покормить”. Глагол “окрылить” - он возвышенный, он про душу, про метафору, и ребенок, грамматически употребляя его неверно, на самом деле глаголет истину. Птицам - хлеб, самолетам - топливо, душе - проторенная другими душами тропа в гору самокопаний и постижения мира. Елена строит ландшафт своих произведений, где крутые, как горы, стихотворения стоят рядом с низенькими хоббичьими холмиками текстов о чем-то совершенно житейском. Где глубокие, как моря, стихотворения разлиты рядом с дождевыми лужицами.
Однако, облака одинаково бросают тень и на горы, и на холмики, и рановелико отражаются как в лужицах, так и в морях. Что разглядит в форме облаков читатель?
Это решать ему. И времени.
Подсборник детских текстов лишь кажется легким, как перистые облака: стихотворение “Молчун” оттуда глубоко психологическое. Оно о том, как молчит все вокруг, а лирический герой кричит о том, как громко он молчит. И этому маленькому тексту тесно в пределах детской лирики: оно так и просится в лирику философскую.
Многие тексты похожи на “облака” святочных гаданий: сначала думаешь, что они про одно, а, приглядевшись, понимаешь, что совсем про другое, и автор ничего не имел в виду и не хотел сказать: он, возможно, хотел молчать, как вышеупомянутый молчун из детского стихотворения, а почему-то получился крик или шепот.
Лирический герой занимателен тем, что в первую очередь спрашивает с себя: “Кто я есть? Тот ли самый, с кем стоит пройти без числа, без тоски километры”? Этим лирика Бондаренко заметно выделяется на фоне молодой поэзии, в которой лирический герой сносил не одно белое пальто в попытке доказать, что он достоин, а его отвергли.
Не столько самоотречение, сколько принятие Другого со всем его прошлым и травмами показано в стихотворении “Твоей измученной душе”, где героиня замечает, что осколки былых личных битв возлюбленного лежат на полу, и она не выполняет за него его работу, а идет по ним - и в этом нет подчеркивания “смотри, я иду, я такая жертвенная”, а важен лишь вектор движения: к нему, несмотря ни на что, без ожиданий.
Ключ к разгадке книги лежит в стихотворении “Неожиданная встреча”, первая строка которого является названием книги. Не имеет значения, в какой связи состоит лирический герой и женщина, которую он встречает: важнее всего ощущение, что эта встреча произошла вовремя.
Отдельного внимания заслуживает поэтическая глава с элементами путеводителя “Большие города”, о Владивостоке, Питере и Москве. Это поэзия глокализма: стихи не являются простым очеловечиванием каждого из городов, но попыткой осмыслить аутентичность каждого из них через житейские события, которые могут произойти только в этом городе. Так, во Владивостоке это история про жену моряка, а Москва - простор для покорения новых вершин. Фактически, лирическая героиня отдает своего близкого человека в руки Москвы, как в объятия другой женщины, чтобы дать ему возможность расправить крылья, как он не сумел бы в городе, из которого стихотворение пишется.
Стихи Елены, когда они чисто женские - это речи именно что сильной женщины, действующей не из потакания своему любимому, а в его интересах, даже если они включают невозможность быть вместе.
Кто может летать в облаках?
Самолеты и птицы.
И каким же очаровательным видится финал очередного детского стихотворения “Я сам”: “Чтобы птичек окрылить, нужно птичек покормить”. Глагол “окрылить” - он возвышенный, он про душу, про метафору, и ребенок, грамматически употребляя его неверно, на самом деле глаголет истину. Птицам - хлеб, самолетам - топливо, душе - проторенная другими душами тропа в гору самокопаний и постижения мира. Елена строит ландшафт своих произведений, где крутые, как горы, стихотворения стоят рядом с низенькими хоббичьими холмиками текстов о чем-то совершенно житейском. Где глубокие, как моря, стихотворения разлиты рядом с дождевыми лужицами.
Однако, облака одинаково бросают тень и на горы, и на холмики, и рановелико отражаются как в лужицах, так и в морях. Что разглядит в форме облаков читатель?
Это решать ему. И времени.
“Мама никак не может его запомнить, постоянно говорит “тефлоновый”, - говорит Анна о названии своей новой книги. Что же такое кевлар? Это легкий прочный материал для бронежилетов. Известны Золотой и Серебряный век, наше же время иные называют алюминиевым. Однако военное время вносит свои коррективы во все сферы, включая русское слово. И вот - кевлар. Примечательно, что это не металл. В отличие от других материалов, им нельзя убить. Только защитить.
Поэт Анна Ревякина уже известна массовому читателю благодаря своей поэме “Шахтерская дочь”, о том, как дочь солдата ушла на фронт и там погибла. По этой вещи ставят спектакли, ее изучают в школах. Захар Прилепин назвал ее звездой русского слова, взошедшей в небе Донецка. На обложке - тот самый бронежилет. “Поэтический кевлар защищает великий русский язык”, - пишут продюсеры серии. Но не только язык нуждается в защите. Может быть, там обережные стихи, отражающие удары БПЛА по хрупкой человеческой душе? И они тоже. Но и не только.
Иллюстрации в книге планировались черно-белыми, характерными для войны, однако художница Юлия Толстоусова решила добавить красный, и он удивительно уместен. По словам Анны, “без цвета донецких роз, человеческой крови, цвета, который характеризует великий русский язык - красного - мы далеко не уйдем”. Уходить вообще некуда и незачем, сила в остающихся. На одном из рисунков сама Анна держит лист, на котором - то ли след от выстрела, то ли гвоздика - каждый судит в меру своих опыта, памяти и боли.
Что это за боль? “Боль сильнее зубной” - невыносимая, тянущая, для излечения которой необходима помощь специалиста извне. Кто это - психолог, священник, любящая жена или боевой товарищ? Вопрос открыт, как рана. Больно настолько - от чужой боли, что лирическая героиня “желает к слепцам примкнуть”, ибо некоторые вещи уже невозможно развидеть. Но и не смотреть - невозможно.
“Есть документ, а человека нет…” - Анна читает этот текст наизусть голосом, обреченным на вечно болящую память. Эти стихи простые. Местами даже очень. Одна церемониймейнстер однажды призналась, что поняла, чем Асадов и Дементьев трогают людей - её прежний литературный снобизм ушел, когда она видела лица людей, спасающихся от потерь поэзией. А фронт без жертв, увы, невозможен. И, вероятно, не над одной могилой прозвучат стихи Анны, вполне могут прозвучать.
“Откуда в донецких женщинах столько силы”? - вопросы из разряда риторических. Кто виноват и что делать - уже понятно. Сложнее найти сейчас такого русского, кто не сдавал на гуманитарку или не донатил на коптер, кто не умеет бинтовать раны или собирать АК, или делать окопные свечи. Сложно найти и поэта, который не писал бы о происходящем. Но мало написать, и мало быть поэтом, и популярным поэтом быть тоже мало. Очень много факторов должно сложиться, чтобы эта поэтическая взрывчатка (или поэтический кевлар) сработали - на атаку или на защиту.
Манера чтения Анны - то ли молитва, повторенная столько раз, что выучена до последней паузы, то ли исступленное заклинание. Но никогда она не пытается ответить злом на зло, насилием на насилие, в своих стихах. И действительно, кевлар - век, когда слишком многие нуждаются в защите. Не только мирное население. Специальная военная операция касается всех нас гораздо ближе, чем по теории шести рукопожатий. Метафизические снаряды попадают в любого, кому это небезразлично. “Не читайте газет, и не будет войны” - отсылка на “Не читайте по утрам советских газет…” - но как не читать, если инфополе взламывает твои защиты, вынимает из уха наушник и нет-нет да шепнет на ухо такое, от чего ты уже тянешься за сборником Ревякиной вместо привычной Астаховой.
Поэтому и нужно слово, которым не бьют в ответ, а защищают - в первую очередь, собственную израненную, контуженную душу. Ибо мир можно начать только с самого себя. Если ты сам беззащитен и ранен, ты никого не сможешь спасти. Особенно если город, который хочется защитить (и который когда-то прикрывал и защищал маленького тебя) - сейчас сам как ребенок: “не болеет ли, не озяб?”
Сначала кислородную маску, кевларовый бронежилет - на себя. Потом спасать миры вокруг.
Об этом - книга. Об этом нужно писать как можно больше. Об этом - наша жизнь.
И будет улица Героев ДНР - и не одна, а несколько, во множестве городов. И не один белый голубь, а целые голубятни мира. И алые пятна перестанут ассоциироваться с кровью. Будут донецкими розами над черной влажной землей.
…И, может быть, будет новая книга Анны - “Тефлоновый век”. О том, как последняя опасность в мире - это капли раскаленного масла, случайно попавшие на руку во время приготовления пищи. Потому что мир пахнет домашней едой, все постоянно что-то готовят - в мировой литературе нет символа более объединяющего, чем совместная трапеза. Готовят, и сырники там, и драники, и огромный расписной самовар, и в окно - самое чистое небо. Очень хочется верить, что мама Анны ничего не путает. А кевларовый век лучше помнить, чем проходить его наживую. Но пока - так.
Поэт Анна Ревякина уже известна массовому читателю благодаря своей поэме “Шахтерская дочь”, о том, как дочь солдата ушла на фронт и там погибла. По этой вещи ставят спектакли, ее изучают в школах. Захар Прилепин назвал ее звездой русского слова, взошедшей в небе Донецка. На обложке - тот самый бронежилет. “Поэтический кевлар защищает великий русский язык”, - пишут продюсеры серии. Но не только язык нуждается в защите. Может быть, там обережные стихи, отражающие удары БПЛА по хрупкой человеческой душе? И они тоже. Но и не только.
Иллюстрации в книге планировались черно-белыми, характерными для войны, однако художница Юлия Толстоусова решила добавить красный, и он удивительно уместен. По словам Анны, “без цвета донецких роз, человеческой крови, цвета, который характеризует великий русский язык - красного - мы далеко не уйдем”. Уходить вообще некуда и незачем, сила в остающихся. На одном из рисунков сама Анна держит лист, на котором - то ли след от выстрела, то ли гвоздика - каждый судит в меру своих опыта, памяти и боли.
Что это за боль? “Боль сильнее зубной” - невыносимая, тянущая, для излечения которой необходима помощь специалиста извне. Кто это - психолог, священник, любящая жена или боевой товарищ? Вопрос открыт, как рана. Больно настолько - от чужой боли, что лирическая героиня “желает к слепцам примкнуть”, ибо некоторые вещи уже невозможно развидеть. Но и не смотреть - невозможно.
“Есть документ, а человека нет…” - Анна читает этот текст наизусть голосом, обреченным на вечно болящую память. Эти стихи простые. Местами даже очень. Одна церемониймейнстер однажды призналась, что поняла, чем Асадов и Дементьев трогают людей - её прежний литературный снобизм ушел, когда она видела лица людей, спасающихся от потерь поэзией. А фронт без жертв, увы, невозможен. И, вероятно, не над одной могилой прозвучат стихи Анны, вполне могут прозвучать.
“Откуда в донецких женщинах столько силы”? - вопросы из разряда риторических. Кто виноват и что делать - уже понятно. Сложнее найти сейчас такого русского, кто не сдавал на гуманитарку или не донатил на коптер, кто не умеет бинтовать раны или собирать АК, или делать окопные свечи. Сложно найти и поэта, который не писал бы о происходящем. Но мало написать, и мало быть поэтом, и популярным поэтом быть тоже мало. Очень много факторов должно сложиться, чтобы эта поэтическая взрывчатка (или поэтический кевлар) сработали - на атаку или на защиту.
Манера чтения Анны - то ли молитва, повторенная столько раз, что выучена до последней паузы, то ли исступленное заклинание. Но никогда она не пытается ответить злом на зло, насилием на насилие, в своих стихах. И действительно, кевлар - век, когда слишком многие нуждаются в защите. Не только мирное население. Специальная военная операция касается всех нас гораздо ближе, чем по теории шести рукопожатий. Метафизические снаряды попадают в любого, кому это небезразлично. “Не читайте газет, и не будет войны” - отсылка на “Не читайте по утрам советских газет…” - но как не читать, если инфополе взламывает твои защиты, вынимает из уха наушник и нет-нет да шепнет на ухо такое, от чего ты уже тянешься за сборником Ревякиной вместо привычной Астаховой.
Поэтому и нужно слово, которым не бьют в ответ, а защищают - в первую очередь, собственную израненную, контуженную душу. Ибо мир можно начать только с самого себя. Если ты сам беззащитен и ранен, ты никого не сможешь спасти. Особенно если город, который хочется защитить (и который когда-то прикрывал и защищал маленького тебя) - сейчас сам как ребенок: “не болеет ли, не озяб?”
Сначала кислородную маску, кевларовый бронежилет - на себя. Потом спасать миры вокруг.
Об этом - книга. Об этом нужно писать как можно больше. Об этом - наша жизнь.
И будет улица Героев ДНР - и не одна, а несколько, во множестве городов. И не один белый голубь, а целые голубятни мира. И алые пятна перестанут ассоциироваться с кровью. Будут донецкими розами над черной влажной землей.
…И, может быть, будет новая книга Анны - “Тефлоновый век”. О том, как последняя опасность в мире - это капли раскаленного масла, случайно попавшие на руку во время приготовления пищи. Потому что мир пахнет домашней едой, все постоянно что-то готовят - в мировой литературе нет символа более объединяющего, чем совместная трапеза. Готовят, и сырники там, и драники, и огромный расписной самовар, и в окно - самое чистое небо. Очень хочется верить, что мама Анны ничего не путает. А кевларовый век лучше помнить, чем проходить его наживую. Но пока - так.
Гречишный мёд и кипрей, фэйри и Дикая Охота, цветы и свечи, арфа и лютня, феи и короли - эстетика этой книги завораживает, мерцает, уводит за собой в Пустые Холмы. С них, вестимо, не возвращаются.
Но я хочу начать не со стихов.
Так вышло, что с дебютной песней Эруве “Маглор” я познакомилась раньше, чем углубилась в чтение этой книги. И теперь все стихи поются её эльфийским, осторожным, посеребрённым печалью голосом. Это важная и прогрессивная черта поэзии. Не все стихи умеют так летать. Некоторым суждено ходить по земле коренасто, некоторым - испуганно, а каким-то и вовсе лишь обесточенно лежать.
Набоков писал: “Будь вымыслу, как Родине, верна!”
Я не знаю, какова Елизавета Прокопчук, но Эрувэ как раз такая. Насквозь хрустальная, яблочная и золочёная. Это сборник текстов, как белый день понятных викканам и толкиенистам. Однако, и люди, не ведающие о Госпоже Бригитте и не отмечающие Бельтайн с алыми и зелеными свечами, способны пробудить сердца, услышав между строк огни Светлого времени и ветра времени Тёмного. Не обязательно исповедовать Викку, чтобы знать о Колесе Года: это самые что ни на есть естественные циклы природы. Просто жизнь с ее цветением и облетанием, светом и тьмой. Посмотрели Артуриану и хотите продолжить прогулки по Авалону? Сходили на концерт Фьеллы? Перечитали Сильмариллион? Да просто испекли яблочную шарлотку? Эта книга послужит компаньоном в любом из этих случаев. Она - сон, от которого можно не просыпаться, потому что вы всегда сможете перечитать любую её строку.
Эрувэ пишет: “Мне не хватает силы волшебства… <...> магия моя почти мертва”.
Прости, Эрувэ, но в данном случае со стороны виднее.
Всего хватает, и магия твоя живей живых.
И читатель идет за тобой в Пустые Холмы. А они раз - и оказываются полными - признаний на квэнья, малинового звона, исцеляющей любви, рыжего солнца и звона золотых колокольчиков, и не пойти на него нельзя.
С Полных Холмов тоже никто не вернётся.
И слава Богам.
Но я хочу начать не со стихов.
Так вышло, что с дебютной песней Эруве “Маглор” я познакомилась раньше, чем углубилась в чтение этой книги. И теперь все стихи поются её эльфийским, осторожным, посеребрённым печалью голосом. Это важная и прогрессивная черта поэзии. Не все стихи умеют так летать. Некоторым суждено ходить по земле коренасто, некоторым - испуганно, а каким-то и вовсе лишь обесточенно лежать.
Набоков писал: “Будь вымыслу, как Родине, верна!”
Я не знаю, какова Елизавета Прокопчук, но Эрувэ как раз такая. Насквозь хрустальная, яблочная и золочёная. Это сборник текстов, как белый день понятных викканам и толкиенистам. Однако, и люди, не ведающие о Госпоже Бригитте и не отмечающие Бельтайн с алыми и зелеными свечами, способны пробудить сердца, услышав между строк огни Светлого времени и ветра времени Тёмного. Не обязательно исповедовать Викку, чтобы знать о Колесе Года: это самые что ни на есть естественные циклы природы. Просто жизнь с ее цветением и облетанием, светом и тьмой. Посмотрели Артуриану и хотите продолжить прогулки по Авалону? Сходили на концерт Фьеллы? Перечитали Сильмариллион? Да просто испекли яблочную шарлотку? Эта книга послужит компаньоном в любом из этих случаев. Она - сон, от которого можно не просыпаться, потому что вы всегда сможете перечитать любую её строку.
Эрувэ пишет: “Мне не хватает силы волшебства… <...> магия моя почти мертва”.
Прости, Эрувэ, но в данном случае со стороны виднее.
Всего хватает, и магия твоя живей живых.
И читатель идет за тобой в Пустые Холмы. А они раз - и оказываются полными - признаний на квэнья, малинового звона, исцеляющей любви, рыжего солнца и звона золотых колокольчиков, и не пойти на него нельзя.
С Полных Холмов тоже никто не вернётся.
И слава Богам.
Представьте себе множество маленьких флакончиков-бутыльков. В одном — прибрежные камушки и стеклышки, в другом — чудом сохранившееся письмо самому себе из детства, в третьем — ничего, но это только на первый взгляд. Там воздух из места, где автор был счастлив. “Год, полный обретений” — это коллекция таких глотков свежего воздуха из памяти. Из мест, которых больше нет. Там, где дедов ЗИЛ был “слоном с бивнями”, а переулок в пять домов был целым миром. Тема детства в этом сборнике — ключевая. Но это не безжалостная ностальгия, не плач Ярославны, не крик души, а спокойное мысленное возвращение назад и разглядывание ручек “дверей, которых больше нельзя открыть”.
В заглавном стихотворении “Птенец” книга сравнивается с маленькой птицей, растущей и расправляющей крылья. Ей тесно в клетке головы автора. Однако, вырастая, она выбирает остаться. Вне клетки, но в небе автора. Такая тесная поэтическая материнская связь. Здесь важно и то, что Анна сама — мать.
Эволюционный мотив мелькает от текста к тексту: вот “ссадинки на плече” у детей, а вот уже “ошибка, пылающая на плече клеймом”, которую непонятно, как исправлять. Детство не осталось только в памяти автора. Оно снова тут, в ее детях. Поэтому стихи так жизнеспособны, и отражают юные солнца, как чистые зеркала. Почти “Юности честное зерцало”, только вон та лужица от дождика во дворе…
Среди месяцев года, полного обретений, апрель у Струковой занимает особое место. Там — лекарство, счастье и дом, непередаваемо личное и важное. Но не все так просто: читая вглубь, мы узнаем, что апрель — не мужского рода, а как дрель, трель — “сомнений сестра”. Капризная женщина, сегодня одна, завтра другая.
Поэзия Струковой стремительно вырастает из костюмчиков, стен и небес, чертовски мила и ужасно неудобна: носится повсюду, от янтарной Балтики до стекольного завода, мечтает об Австралии, рвёт пионы и поёт “Аллилуйю”, и что ты сделаешь с ней такой? Она — ребенок, который живет на полную больше, чем иные люди, с “ажиотажем мангальным” и “курсом на желание спиться”.
Это книга о том, что детство — не инфантильность, не беззащитность, а скрытая мягкая сила, которая и позволила птенцу-книге расправить крылья и остаться рядом, не улететь в “прекрасное далёко”. Что наша жизнь? Игра. А жизнь героини книги — игра в классики с судьбой. Только будучи ребенком, трикстером, вечным Шутом, смеющимся заливисто и звонко, не имеющим в словаре таких слов, как “война” и “боль” и “расставание”, можно всё это победить и “ничего с рук не спустить судьбе”, прогнать со двора.
Когда ты так мал, всё есть любовь. Всё, тепло относящееся к тебе — как Большой Родитель. Это не романтика, это чистое Сторге. Вот и текст “он дарил мне весну” — лишь кажется, что про человека, он про город, который дарит “бусы янтарной смолы” и имеет из утвари “плошки двух городских озёр”. В детстве все оживлено, антропоморфно, разговаривает с тобой, и это не назовут шизофренией…
И только в детстве можно мечтать так громко — зная, что твой ориентир — не мифический принц на белом коне, а классный персонаж Дуглас Сполдинг, и ты будешь именно его супругой. Ну, найдешь максимально похожего. И вы будете пьяны вином из одуванчиков до старости. А принц… им “дожить бы до сказки”, а принцессы “берут молотки и каски”. Реальное детство лучше выдуманного фэнтези. Потому что в нем о Боге еще не думаешь (он — везде, на самом деле!), а вот Пегас увезёт куда угодно, подальше от матерящихся сверстниц и гор посуды…
А глаза лирической героини “на звёзды не похожи”, а напоминают они… квазары. Волосы — как “топь болот”. Сравнение обволакивающее, густое и неожиданное. Анна пишет предельно автобиографично: её волосы отдают задорно-изумрудным. С такими волосами не примут в половину кондовых офисов. Это смелое решение внутреннего ребенка. И автор имеет на свои стихи птичьи права — права той птицы, что выбрала остаться. Вот их секретик под стеклом, сакральная заповедь, единственная, которую следует соблюдать:
“...Давай. Начинай. Светись”.
Ибо нет обретения важнее, чем свет, особенно если обратить внимание на год выпуска этой книги. И именно такие — со светом внутри, с зеленцой в волосах, и внутренним ребенком в сердце (неважно, сколько детей есть в реале) - становятся музами, которых еще попробуй стать достойными. Ведь их “не удержишь ни мольбой, ни хитростью, ни указом”.
А что такое взросление? Это годы, полные потерь — столько лет, “сколько детям не объяснить”. это тонущая старая баржа, и когда не помнишь запаха лета. Но об этом второй том. И пусть он никогда не будет написан.
В заглавном стихотворении “Птенец” книга сравнивается с маленькой птицей, растущей и расправляющей крылья. Ей тесно в клетке головы автора. Однако, вырастая, она выбирает остаться. Вне клетки, но в небе автора. Такая тесная поэтическая материнская связь. Здесь важно и то, что Анна сама — мать.
Эволюционный мотив мелькает от текста к тексту: вот “ссадинки на плече” у детей, а вот уже “ошибка, пылающая на плече клеймом”, которую непонятно, как исправлять. Детство не осталось только в памяти автора. Оно снова тут, в ее детях. Поэтому стихи так жизнеспособны, и отражают юные солнца, как чистые зеркала. Почти “Юности честное зерцало”, только вон та лужица от дождика во дворе…
Среди месяцев года, полного обретений, апрель у Струковой занимает особое место. Там — лекарство, счастье и дом, непередаваемо личное и важное. Но не все так просто: читая вглубь, мы узнаем, что апрель — не мужского рода, а как дрель, трель — “сомнений сестра”. Капризная женщина, сегодня одна, завтра другая.
Поэзия Струковой стремительно вырастает из костюмчиков, стен и небес, чертовски мила и ужасно неудобна: носится повсюду, от янтарной Балтики до стекольного завода, мечтает об Австралии, рвёт пионы и поёт “Аллилуйю”, и что ты сделаешь с ней такой? Она — ребенок, который живет на полную больше, чем иные люди, с “ажиотажем мангальным” и “курсом на желание спиться”.
Это книга о том, что детство — не инфантильность, не беззащитность, а скрытая мягкая сила, которая и позволила птенцу-книге расправить крылья и остаться рядом, не улететь в “прекрасное далёко”. Что наша жизнь? Игра. А жизнь героини книги — игра в классики с судьбой. Только будучи ребенком, трикстером, вечным Шутом, смеющимся заливисто и звонко, не имеющим в словаре таких слов, как “война” и “боль” и “расставание”, можно всё это победить и “ничего с рук не спустить судьбе”, прогнать со двора.
Когда ты так мал, всё есть любовь. Всё, тепло относящееся к тебе — как Большой Родитель. Это не романтика, это чистое Сторге. Вот и текст “он дарил мне весну” — лишь кажется, что про человека, он про город, который дарит “бусы янтарной смолы” и имеет из утвари “плошки двух городских озёр”. В детстве все оживлено, антропоморфно, разговаривает с тобой, и это не назовут шизофренией…
И только в детстве можно мечтать так громко — зная, что твой ориентир — не мифический принц на белом коне, а классный персонаж Дуглас Сполдинг, и ты будешь именно его супругой. Ну, найдешь максимально похожего. И вы будете пьяны вином из одуванчиков до старости. А принц… им “дожить бы до сказки”, а принцессы “берут молотки и каски”. Реальное детство лучше выдуманного фэнтези. Потому что в нем о Боге еще не думаешь (он — везде, на самом деле!), а вот Пегас увезёт куда угодно, подальше от матерящихся сверстниц и гор посуды…
А глаза лирической героини “на звёзды не похожи”, а напоминают они… квазары. Волосы — как “топь болот”. Сравнение обволакивающее, густое и неожиданное. Анна пишет предельно автобиографично: её волосы отдают задорно-изумрудным. С такими волосами не примут в половину кондовых офисов. Это смелое решение внутреннего ребенка. И автор имеет на свои стихи птичьи права — права той птицы, что выбрала остаться. Вот их секретик под стеклом, сакральная заповедь, единственная, которую следует соблюдать:
“...Давай. Начинай. Светись”.
Ибо нет обретения важнее, чем свет, особенно если обратить внимание на год выпуска этой книги. И именно такие — со светом внутри, с зеленцой в волосах, и внутренним ребенком в сердце (неважно, сколько детей есть в реале) - становятся музами, которых еще попробуй стать достойными. Ведь их “не удержишь ни мольбой, ни хитростью, ни указом”.
А что такое взросление? Это годы, полные потерь — столько лет, “сколько детям не объяснить”. это тонущая старая баржа, и когда не помнишь запаха лета. Но об этом второй том. И пусть он никогда не будет написан.
Название не лукавит, ведь Сергей - и есть самый настоящий голос фронта. За безупречную защиту Родины на СВО ему присвоили звание лейтенанта - без военного образования, это редкий случай. Сегодня Сергей уже офицер ВС РФ. “Почему обычный поэт, ранее мало заметный в мирной жизни, вдруг преображается на фронте и становится ярким явлением в русской поэзии?” - задаётся вопросом автор предисловия, секретарь Союза Писателей России и ветеран боевых действий Игорь Витюк. Лобанов отвечает: “Ведь в Армии России есть духовность, которой наделяет только Бог”. Воин-поэт показывает СВО как она есть: “На фронте перед пулей все равны и в Бога верят чаще, чем в приметы”. Его надежда такова: “И кто-то подарит ромашки любимой… Надеюсь, что я”. Его страх таков: “Умереть - не страшно. Страшно - не успеть дописать, что важно”. Щупальца войны достигают тыла: “Моя жена сильнее многих женщин, но в этой силе есть моя вина”. Горечь войны оттеняют воспоминания о дорогом сердцу Александровском селе, где “церкви на холмах под небом синим”, “сверчок-музыкант”. Поэт сражается за то, чтобы мест этих не коснулась “старуха”. Молодой поэт уже становился лауреатом I степени Всероссийского фестиваля “Зеленый листок” им. А. Дементьева. Мы уверены, что Сергея в литературном мире ждёт ещё много побед, но сам он ждет лишь одну Победу - вместе со всей страной.
Поэт, бард и деятель культуры Алексей Витаков известен многим - кому-то как художественный руководитель фестивалей “Осиянное слово”, “Покровский собор” и “Большой Донбасс”, кому-то - как автор строк, поющихся у костров и на передовой. Новая книга вдохновлена СВО. Андрей Шацков, лауреат Премии Правительства России в области культуры, считает так: “Музыка вообще и “музыка войны” сливаются воедино в сердце поэта”. Воспитанник северного солнца и бардовской песни, Алексей Витаков насквозь музыкален: чего стоит его поэма “Звучал “Шопен”. Работала “Оса”...”, так и текст-тёзка сборника: “В Рай попадут солдаты и дети, а ещё звук помятой трубы”. Ответ на вопрос “За что воюем?” прост: “За ветра свист, за шум дубравы”. Читатель часто встречает Серёгу - это собирательный образ всех героев СВО, контуженный в Марьинке, но просящий у Бога лишь “не убивай, мне надо жить! Мне надо детям переводы…”. Эта книга - как северное сияние - встретив его хоть раз, уйдёшь преображённым туда, где “так пахло в избе сухарями - так пронзительно, так навсегда”.
Есть поэты-фантасты, пишущие о драконах и единорогах. Есть поэты-урбанисты, воспевающие небоскребы из стекла и бетона. Галина Шубникова же – поэт-краевед. Поэт русский насквозь. Её строки – тропки и реки, в её стихах есть пространство, пахнущее сырыми туманами, рассветной росой и осенней листвой, оно не прокурено и не пропитано злобным смехом. Даже не «патриот» в её характеристике самое главное, хотя, безусловно, любви к России более чем достаточно в этих стихах. И эта любовь не приторна, не слепа, не отталкивающая. Эта книга не имеет ничего общего с ура-патриотизмом и громкими лозунгами. Она пахнет свежесрубленным деревом, реками, не знавшими сточных вод, и деревенскими цветами, запах которых знал еще Рубцов – бессменный ориентир и покровитель поэта.
Синяя тишина стоит над рубцовскими намоленными местами: Сухоной, Толшмой, Николой, звучащими рефреном в этой книге. Она обладает достаточной волшебной силой, чтобы разбить у одной из этих рек шалаш, призывно маня повзрослевшую героиню обратно в детство. Она же подсвечивает «купол неба васильково-синий», если смотреть на него с тем блеском глаз, какой только в юности безлимитен. А чуть дальше небо уже «васильково-пьяное». Эти оттенки вызывают чуть хмельное счастье. Но не все так просто с этим многогранным цветом. Так – от светлого к тёмному: вот «почернели синие дали», а вот «плечи окутал синий испуг», потому что «закат запылал синевой», и, наконец, «синяя ночь, поглотившая воздух и время».
Мафорий – всеобъемлющий плащ Богородицы из другого стихотворения Г. Шубниковой – это ведь тоже это самое синее ночное небо, усмиряющее плач родной земли, на которой где-то происходят военные действия, а сердце женщины-поэта болит в далекой Вятке. Книга полна тревоги и страстного желания поймать столь неуловимый покой для мятущейся, исстрадавшейся души. Родные “четыре ивы”, реки, поля – кажется, только они способны если не забрать накопившуюся боль целиком и выкричать в бескрайний русский горизонт, то вернуть в некую точку сборки. Где рассвет можно встречать на берегу и не ждать никакого подвоха, а страха и смерти ещё нет в словарике.
У зрелого и обстоятельного поэта Шубниковой – узнаваемый и отчётливый голос, порой срывающийся на крик о пощаде к миру и людям, а иногда и переходящий в шёпот – шелестящая листва, молитва – то ли в маленькой церквушке, то ли дома в красном углу, но идущая от самого чистого сердца.
Книга эта обладает сюжетом, различимым, если прочесть ее целиком и взглянуть как бы “с высоты птичьего полёта”. Главный злодей “Синей тишины” – это чёрный цвет. Цвет пожарищ, пепелищ, обугленного, омертвелого, не поддающегося оживлению. С этим и борется крепкий русский поэт, выбирая синий цвет себе в союзники, и не прогадывает. Ведь это цвет середины флага нашей страны, русских глаз, неба над головой и его отражения в водной глади, цвет планеты Земли из космоса, успокаивающий и глубокий.
Эту книгу сложно назвать ласковой арт-терапией – она способна прогрузиться в читателя максимально глубоко. Но после ее прочтения какофонию внутренних и внешних голосов обязательно наполнит та самая синяя тишина, в которой найдется место и слезам счастья, и светлой печали по всему, что было и чего никогда не будет. У Галины эта книга не первая и, смею надеяться, не последняя. Потому что за продуманной, протяжной и умной тишиной всегда стоят умные же, но – лаконичные, главные, новые слова. Тишина их мать, их отец – его величество случай, обращающий внимание на мелочи. А в них, может, и кроется дьявол. Но истинный поэт всегда ищет Бога. И находит.
Синяя тишина стоит над рубцовскими намоленными местами: Сухоной, Толшмой, Николой, звучащими рефреном в этой книге. Она обладает достаточной волшебной силой, чтобы разбить у одной из этих рек шалаш, призывно маня повзрослевшую героиню обратно в детство. Она же подсвечивает «купол неба васильково-синий», если смотреть на него с тем блеском глаз, какой только в юности безлимитен. А чуть дальше небо уже «васильково-пьяное». Эти оттенки вызывают чуть хмельное счастье. Но не все так просто с этим многогранным цветом. Так – от светлого к тёмному: вот «почернели синие дали», а вот «плечи окутал синий испуг», потому что «закат запылал синевой», и, наконец, «синяя ночь, поглотившая воздух и время».
Мафорий – всеобъемлющий плащ Богородицы из другого стихотворения Г. Шубниковой – это ведь тоже это самое синее ночное небо, усмиряющее плач родной земли, на которой где-то происходят военные действия, а сердце женщины-поэта болит в далекой Вятке. Книга полна тревоги и страстного желания поймать столь неуловимый покой для мятущейся, исстрадавшейся души. Родные “четыре ивы”, реки, поля – кажется, только они способны если не забрать накопившуюся боль целиком и выкричать в бескрайний русский горизонт, то вернуть в некую точку сборки. Где рассвет можно встречать на берегу и не ждать никакого подвоха, а страха и смерти ещё нет в словарике.
У зрелого и обстоятельного поэта Шубниковой – узнаваемый и отчётливый голос, порой срывающийся на крик о пощаде к миру и людям, а иногда и переходящий в шёпот – шелестящая листва, молитва – то ли в маленькой церквушке, то ли дома в красном углу, но идущая от самого чистого сердца.
Книга эта обладает сюжетом, различимым, если прочесть ее целиком и взглянуть как бы “с высоты птичьего полёта”. Главный злодей “Синей тишины” – это чёрный цвет. Цвет пожарищ, пепелищ, обугленного, омертвелого, не поддающегося оживлению. С этим и борется крепкий русский поэт, выбирая синий цвет себе в союзники, и не прогадывает. Ведь это цвет середины флага нашей страны, русских глаз, неба над головой и его отражения в водной глади, цвет планеты Земли из космоса, успокаивающий и глубокий.
Эту книгу сложно назвать ласковой арт-терапией – она способна прогрузиться в читателя максимально глубоко. Но после ее прочтения какофонию внутренних и внешних голосов обязательно наполнит та самая синяя тишина, в которой найдется место и слезам счастья, и светлой печали по всему, что было и чего никогда не будет. У Галины эта книга не первая и, смею надеяться, не последняя. Потому что за продуманной, протяжной и умной тишиной всегда стоят умные же, но – лаконичные, главные, новые слова. Тишина их мать, их отец – его величество случай, обращающий внимание на мелочи. А в них, может, и кроется дьявол. Но истинный поэт всегда ищет Бога. И находит.
Перед нами паданец-попаданец.
Паданец — потому что дебют А. Ширяева зрелый, фундаментальный, увесистый (и пусть вас не смутит тонкая книжка, все помнят про тонны словесной руды). Лирический герой — попаданец в мир, где битвы и потери, скачут взмыленные кони, по кубкам разливается цикута, а слёзы запрещены. И еще в этом мире кончается все хорошее. Безбрежные чувства исчерпали себя. Песенки спеты. Ладонь пуста. Сломано кибитки колесо (и Сансары, и Фортуны тоже. Да, это все цитаты из книги). Звенит струна — простым женским именем "Тан-н-нь", но упрямо слышится отзвук какой-то великой китайской династии и не менее великой Китайской стены между двумя людьми. "Люблю" произносится только в прошедшем времени. Теперь герою постоянно больно. Когда-то он "не знал этой боли в лицо, но в то время не будет возврата".
Ключ к разгадке трагедии персонажа, возможно, кроется в названии книги. "Бы" — это краткий пересказ сослагательного наклонения. Если бы... если бы Китайская стена взяла и стала китайской, то есть подделкой, которую легко сломать. Что тогда? Может, тогда боль закончится? И снова начнётся песня, "ослепительный огненный танец", сотворчество с миром и его волшебством? И "праздник всем и почти что даром", и можно говорить "люблю", и пароль - улыбка, и отзыв - поцелуй. Ведь герой "достаточно ждал" и "спел", чтобы ему, наконец, как минимум перестало быть так больно. Вот он, вкус могучего мгновенья, как в советской песне, "придет оно, большое, как глоток".
Но герой молчит. А песню эту и все остальные поёт камень.
Ах, если бы...
Паданец — потому что дебют А. Ширяева зрелый, фундаментальный, увесистый (и пусть вас не смутит тонкая книжка, все помнят про тонны словесной руды). Лирический герой — попаданец в мир, где битвы и потери, скачут взмыленные кони, по кубкам разливается цикута, а слёзы запрещены. И еще в этом мире кончается все хорошее. Безбрежные чувства исчерпали себя. Песенки спеты. Ладонь пуста. Сломано кибитки колесо (и Сансары, и Фортуны тоже. Да, это все цитаты из книги). Звенит струна — простым женским именем "Тан-н-нь", но упрямо слышится отзвук какой-то великой китайской династии и не менее великой Китайской стены между двумя людьми. "Люблю" произносится только в прошедшем времени. Теперь герою постоянно больно. Когда-то он "не знал этой боли в лицо, но в то время не будет возврата".
Ключ к разгадке трагедии персонажа, возможно, кроется в названии книги. "Бы" — это краткий пересказ сослагательного наклонения. Если бы... если бы Китайская стена взяла и стала китайской, то есть подделкой, которую легко сломать. Что тогда? Может, тогда боль закончится? И снова начнётся песня, "ослепительный огненный танец", сотворчество с миром и его волшебством? И "праздник всем и почти что даром", и можно говорить "люблю", и пароль - улыбка, и отзыв - поцелуй. Ведь герой "достаточно ждал" и "спел", чтобы ему, наконец, как минимум перестало быть так больно. Вот он, вкус могучего мгновенья, как в советской песне, "придет оно, большое, как глоток".
Но герой молчит. А песню эту и все остальные поёт камень.
Ах, если бы...
Проза
«Случилось слово, над которым плачут.
Случилось слово. Вспыхнула звезда».
Эта книга – калейдоскоп очаровательных цитат. Чего стоит одно описание снега? «Но снег – это еще и перемолотые в кофемолке звезды, перья ангелов, светящееся мятное конфетти, придуманное богами для того, чтобы люди могли создавать кофейни, джаз, пледы в клетку, шерстяные носки и прочие прекрасные вещи, на которых держится мир». Возможно, кто-то после этого иначе взглянет на зиму. На дружбу, полную маленьких подвигов и горячей паэльи. На самые разные виды любви: тайную, безответную, взаимную.
Действие романа Дорониной разворачивается, по большей части, в тайном блоге «pills for sadness». Лишь читатели этого блога знают историю безумной, даже преследующей, влюбленности автора к некоему человеку. И только лучшая подруга автора блога знает, что пишет это все Диди Несбитт, которая боится переводить виртуальную историю на язык реальности. Объект ее чувств – Брайан, симпатичный бариста из любимой кофейни. Она заказывает у него стакан за стаканом, и топит свою печаль в кофе. Печаль её светла.
Блогеров среди нас больше, чем вы думаете. Культура личных дневников зародилась еще в II веке до н.э., когда Марк Аврелий так написал философский роман «Наедине с собой». Роман очень мотивирует завести собственный блог-дневник, где можно позволить себе самые смелые решения и самые пугающие мысли. Обладает арт-терапевтическим эффектом для всех молодых людей, которые потерялись в своих сложных чувствах. А еще он – про писателей и для писателей. Про то, как порой Муза для Автора важнее, чем реальные отношения. И как долго могут протянуть горящие глаза на этом топливе таинственного вдохновения.
Насколько же понятны чувства Диди будут любой современной поэтессе, которая завела целый паблик для стихов о своем возлюбленном, но он-то об этом не в курсе. Не знает, что каждая чашка кофе с ним, каждый его взгляд, каждое его высказывание – где-то зафиксированы и воспеты. Такой вот писательский сталкинг, такое нежное преступление, которое совершал каждый второй, кто владеет словом и боится реальной жизни.
Это путеводитель по запутанным мыслям молодой девушки, которой может быть и 16, и 26 лет. От её лица говорят сразу три героини книги: Диди, Кэм и Грета. У каждой из них свой травматический опыт: невзаимность, удаление репродуктивной системы, изнасилование. Но каждой дают вторую попытку – такова мягкая механика юности. Такова жизнь. Именно жизнь столкнет нос к носу Диди с Брайаном, влюбит Кэм в обжигающего актёра и подарит Грете странноватого, но по-своему милого Кайла.
«Я даю тебе слово» ассоциируется у нас с обещанием. Но здесь речь о другом. Когда адресат еще не знает о твоих чувствах, их можно спрятать от него, но не от мира. Им необходим выплеск во что-то более материальное, чем разговоры с лучшей подругой. Главный читатель всех тайных блогов – Вселенная. И ей в итоге решать, как развернется судьба героев, на какой улице их пересечь, слепят они вместе снеговика или теплые отношения. «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется» – эта фраза могла бы быть одним из эпиграфов этой книги.
Когда-то был популярен сайт «G.M.H» / «Д.М.Н», где люди рассказывали истории, Давшие им Надежду.
Эта книга д.м.н.
Случилось слово. Вспыхнула звезда».
Эта книга – калейдоскоп очаровательных цитат. Чего стоит одно описание снега? «Но снег – это еще и перемолотые в кофемолке звезды, перья ангелов, светящееся мятное конфетти, придуманное богами для того, чтобы люди могли создавать кофейни, джаз, пледы в клетку, шерстяные носки и прочие прекрасные вещи, на которых держится мир». Возможно, кто-то после этого иначе взглянет на зиму. На дружбу, полную маленьких подвигов и горячей паэльи. На самые разные виды любви: тайную, безответную, взаимную.
Действие романа Дорониной разворачивается, по большей части, в тайном блоге «pills for sadness». Лишь читатели этого блога знают историю безумной, даже преследующей, влюбленности автора к некоему человеку. И только лучшая подруга автора блога знает, что пишет это все Диди Несбитт, которая боится переводить виртуальную историю на язык реальности. Объект ее чувств – Брайан, симпатичный бариста из любимой кофейни. Она заказывает у него стакан за стаканом, и топит свою печаль в кофе. Печаль её светла.
Блогеров среди нас больше, чем вы думаете. Культура личных дневников зародилась еще в II веке до н.э., когда Марк Аврелий так написал философский роман «Наедине с собой». Роман очень мотивирует завести собственный блог-дневник, где можно позволить себе самые смелые решения и самые пугающие мысли. Обладает арт-терапевтическим эффектом для всех молодых людей, которые потерялись в своих сложных чувствах. А еще он – про писателей и для писателей. Про то, как порой Муза для Автора важнее, чем реальные отношения. И как долго могут протянуть горящие глаза на этом топливе таинственного вдохновения.
Насколько же понятны чувства Диди будут любой современной поэтессе, которая завела целый паблик для стихов о своем возлюбленном, но он-то об этом не в курсе. Не знает, что каждая чашка кофе с ним, каждый его взгляд, каждое его высказывание – где-то зафиксированы и воспеты. Такой вот писательский сталкинг, такое нежное преступление, которое совершал каждый второй, кто владеет словом и боится реальной жизни.
Это путеводитель по запутанным мыслям молодой девушки, которой может быть и 16, и 26 лет. От её лица говорят сразу три героини книги: Диди, Кэм и Грета. У каждой из них свой травматический опыт: невзаимность, удаление репродуктивной системы, изнасилование. Но каждой дают вторую попытку – такова мягкая механика юности. Такова жизнь. Именно жизнь столкнет нос к носу Диди с Брайаном, влюбит Кэм в обжигающего актёра и подарит Грете странноватого, но по-своему милого Кайла.
«Я даю тебе слово» ассоциируется у нас с обещанием. Но здесь речь о другом. Когда адресат еще не знает о твоих чувствах, их можно спрятать от него, но не от мира. Им необходим выплеск во что-то более материальное, чем разговоры с лучшей подругой. Главный читатель всех тайных блогов – Вселенная. И ей в итоге решать, как развернется судьба героев, на какой улице их пересечь, слепят они вместе снеговика или теплые отношения. «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется» – эта фраза могла бы быть одним из эпиграфов этой книги.
Когда-то был популярен сайт «G.M.H» / «Д.М.Н», где люди рассказывали истории, Давшие им Надежду.
Эта книга д.м.н.
Представим себе верстовой столб со стрелками, куда идти, в жизни счастливого и холёного человека. Там могут быть, к примеру: «Добрый фильм», «Хатха-йога», «Пикник с друзьями», «Тортик», «Поездка на море». А теперь представим, что этот столб врыт глубоко в землю, и где-то есть Другая Сторона, перевернутая, подобная сцене из «Пиратов Карибского моря», где под водой живут мертвые корабли и мертвые люди. И стрелки направлений там, в другом пространстве, показывают совсем другие вариации для существа: «Написать еще одно письмо без ответа», «Не попасться на глаза», «Сбежать от прошлого», «Попытаться умереть», «Выселить соседа», «Выстроить умелую манипуляцию», «Замереть», «Проведать моего психа»…
Это — пересказы одной фразой большинства рассказов в книге Анастасиади. Несмотря на то, что, на первый взгляд, все рассказы — о разном, происходят то в нашем мире, то в потустороннем, то в сказочном, написаны то от лица ребенка, то от лица волшебного существа, они являются звеньями одной цепи. Слабого звена, дающего надежду на обрыв цепочки, нет. Каждый рассказ обладает страшной силой, как красота одной из героинь, сравнённая с «тоскливой и печальной игрой скрипки».
Цепочка позвякивает в миноре. Звуки рождают мелькнувшие перед глазами образы.
Вот девочка, пишущая письма умершей матери, не надеющаяся на ответ.
Вот непонятное аквамариновое существо, скрывающееся от охотников.
Вот бывший, который все равно что — призрак. И перчатки от него нужно поскорее вбросить в закрывающиеся двери лифта, чтобы ни-че-го не осталось от атрибутики этого почти потустороннего мира у героини, пока еще живой.
Вот и сам уставший от тысячелетней смены декораций Создатель, и, если в начале было слово — то в конце не будет даже его.
Вот забавный домовой Иан, который в буквальном смысле выкурил из своего дома соседа-человека, а до этого мучительно счищал с запястья кирпичом его прикосновение. Его нельзянельзянельзя трогать. Совсем никак нельзя. Свое закниженное одиночество Иан любит — будем честными — больше своей Богини, и готов за него разрушать.
Вот Маленький манипулятор, который уже давно не маленький, а целый большой президент, но вместо крови которого — машинное масло, а вместо сердца — мотор. Этому можно поверить после того, как мы узнаем, что он и не заметил смерти своей прекрасной, верной, терпеливой, пахнущей яблоками жены. Он писал свои монументальные записи, пока она лежала у двери. Ей легче было войти в дверь иного мира, чем в его комнату, в его мир, в его сердце — по-настоящему у нее никогда не было доступа.
Вот сердце, решившее выполнить обещание своего болтливого хозяина: оно вышло из строя. И хозяин смеется сам над собой, ставя в магазин ящик, куда бросают мятые жалкие купюры на его лечение.
Вот двое в непонятной обстановке, скорее всего, речь о визитах в психоневрологический интернат — в тюрьму так часто наведываться нельзя. Это азбука созависимости. Её финальные буквы: э, ю, я…
Мотив, объединяющий всех героев книги Анастасиади — это инаковость, которая передается различными художественными средствами. Где-то это — существо из иной вселенной, где-то — просто психические отклонения того или иного человека. С ними что-то не так. Альтернативы, что сделать, чтобы было «так», не предусмотрено. Разберемся, почему?
Цепочка натянута до предела. Она переливается в лучах краснеющего, красивейшего рассвета, описанного в этой книге. Даже если по ней ударить топором, лезвие расколется. Если попытаться перерезать лазером, свет просто мягко скользнёт по звеньям, не потревожив металла. Это антимир и антиматерия. Против нее жизненные способы бессильны.
Читая эту книгу, получаешь отличную прививку от глухой печали. Миноры, звучащие в ней, впитываются подобно вакцине в кровь, и читателю будет легче справиться со следующим пожизнёвым потрясением, потому что там, в книге, он уже провалился, замер, потерялся, стёр в крошку целый кирпич о своё запястье, пытаясь стереть с него касания и взгляды её героев, а также прикосновения этой цепочки…
…она, как китайская красная нить, может спутаться и растянуться на мили и века, но ей никогда не суждено порваться.
Это — пересказы одной фразой большинства рассказов в книге Анастасиади. Несмотря на то, что, на первый взгляд, все рассказы — о разном, происходят то в нашем мире, то в потустороннем, то в сказочном, написаны то от лица ребенка, то от лица волшебного существа, они являются звеньями одной цепи. Слабого звена, дающего надежду на обрыв цепочки, нет. Каждый рассказ обладает страшной силой, как красота одной из героинь, сравнённая с «тоскливой и печальной игрой скрипки».
Цепочка позвякивает в миноре. Звуки рождают мелькнувшие перед глазами образы.
Вот девочка, пишущая письма умершей матери, не надеющаяся на ответ.
Вот непонятное аквамариновое существо, скрывающееся от охотников.
Вот бывший, который все равно что — призрак. И перчатки от него нужно поскорее вбросить в закрывающиеся двери лифта, чтобы ни-че-го не осталось от атрибутики этого почти потустороннего мира у героини, пока еще живой.
Вот и сам уставший от тысячелетней смены декораций Создатель, и, если в начале было слово — то в конце не будет даже его.
Вот забавный домовой Иан, который в буквальном смысле выкурил из своего дома соседа-человека, а до этого мучительно счищал с запястья кирпичом его прикосновение. Его нельзянельзянельзя трогать. Совсем никак нельзя. Свое закниженное одиночество Иан любит — будем честными — больше своей Богини, и готов за него разрушать.
Вот Маленький манипулятор, который уже давно не маленький, а целый большой президент, но вместо крови которого — машинное масло, а вместо сердца — мотор. Этому можно поверить после того, как мы узнаем, что он и не заметил смерти своей прекрасной, верной, терпеливой, пахнущей яблоками жены. Он писал свои монументальные записи, пока она лежала у двери. Ей легче было войти в дверь иного мира, чем в его комнату, в его мир, в его сердце — по-настоящему у нее никогда не было доступа.
Вот сердце, решившее выполнить обещание своего болтливого хозяина: оно вышло из строя. И хозяин смеется сам над собой, ставя в магазин ящик, куда бросают мятые жалкие купюры на его лечение.
Вот двое в непонятной обстановке, скорее всего, речь о визитах в психоневрологический интернат — в тюрьму так часто наведываться нельзя. Это азбука созависимости. Её финальные буквы: э, ю, я…
Мотив, объединяющий всех героев книги Анастасиади — это инаковость, которая передается различными художественными средствами. Где-то это — существо из иной вселенной, где-то — просто психические отклонения того или иного человека. С ними что-то не так. Альтернативы, что сделать, чтобы было «так», не предусмотрено. Разберемся, почему?
Цепочка натянута до предела. Она переливается в лучах краснеющего, красивейшего рассвета, описанного в этой книге. Даже если по ней ударить топором, лезвие расколется. Если попытаться перерезать лазером, свет просто мягко скользнёт по звеньям, не потревожив металла. Это антимир и антиматерия. Против нее жизненные способы бессильны.
Читая эту книгу, получаешь отличную прививку от глухой печали. Миноры, звучащие в ней, впитываются подобно вакцине в кровь, и читателю будет легче справиться со следующим пожизнёвым потрясением, потому что там, в книге, он уже провалился, замер, потерялся, стёр в крошку целый кирпич о своё запястье, пытаясь стереть с него касания и взгляды её героев, а также прикосновения этой цепочки…
…она, как китайская красная нить, может спутаться и растянуться на мили и века, но ей никогда не суждено порваться.
«Да на тебе пахать можно!» «Он на тебе ездит, а ты не сечёшь!» «Сел на шею и поехал…»
Кто произносит эти фразы?
Нет, не герои книги. Они звучат за кадром... Обычный город, который может быть любым, от окраинного Питера до Казани; менты, дворовые разборки, мат и сигареты.
В этом мире есть, скажем так, волшебные существа. Это автонизмы – люди, у которых есть врождённая способность трансформироваться в машину, и на них могут кататься другие. Автонизмы не помнят, что случается с ними после вспышки превращающей дуги, по каким дорогам и на какие события ездят их владельцы. Зато они в полной мере знакомятся с последствиями таких покатушек. Так, забытая в машине пачка сигарет при превращении обратно в человека разрывает автонизму внутренности, как это могло бы произойти с любым из нас.
Главный герой – автонизм Макс, который вместо тюремного срока получает отработку: службу у мутного полицейского Ефима. От Ефима с первых строк его образа отдаёт атмосферой неблагонадёжности, небрежности к людям, вещам и собственной жизни. Ему сразу не веришь, от него хочется отодвинуться, и когда автор описывает сцены его курения, в комнате начинает неприятно пахнуть табачным дымом. Он постоянно забывает о важных просьбах своего «автомобиля»: продолбал где-то его сумку-бананку, высадился не на той улице, где договаривались; пунктуальность и бережность – ну не его это.
А вот Макс с первых нот симпатичен читателю. Он – человек с ограниченными и неограниченными возможностями одновременно: он рождён без одной руки, но в его крови переизбыток железа, что позволяет ему превращаться в легендарный спорткар. Автонизм – это и человек, и, раз машина – немного вещь. Получается эффект оживлённой вещи, ей может быть неприятно, страшно, она хочет предупредить о последствиях забытой в ней пачки сигарет, и… не знаю, у кого как, но у меня после этой книги вещи до сих пор «разговаривают». Когда Ефим забыл в Максе пачку сигарет, я почувствовала боль в животе, как будто это произошло со мной, настолько живо и мастерски была описана эта трагедия.
Путём метафоры антропоморфного автонизма О. Харитонова побуждает читателя бережно относиться к окружающему миру, неважно, кто перед тобой – человек, зверь или искусственный интеллект. Все эти создания думают и чувствуют. Следя за историей Макса, читатель учится сопереживать не только людям. Побочные эффекты от прочтения могут быть таковы: вы будете аккуратнее захлопывать дверь машин, начнёте проверять пол под сиденьем на предмет забытых вещей, а иногда и разговаривать с автомобилем, будто он – живой…
Что радует особой строкой, в книге затронута проблема межнациональных отношений: русского и татарки. В такой многонациональной стране, как Россия, нужно больше книг, в которых были бы герои самых разных народов. Истории любви представителей разных наций происходят повсюду, и книга подаёт благостный пример.
А ещё в «Автонизме» существенно и дельно про бодипозитив: у Макса нет руки, а Гуля обладает пышными формами, и если для таких, как Ефим, это ущербность и отвратительно, то для кого-то нет. «Ты стесняешься руки, я стесняюсь лишнего веса, но если мы будем продолжать в том же духе, у нас ничего не получится», строго заявляет Гуля перед их первым разом, и эта фраза превращает их недостатки в особенности, с которыми оказывается легко примириться.
Эта книга также – про особую группу людей, субкультуру, тех, кто другие, кто может выйти на митинг с плакатом «Я/Мы…», в данном случае – «Автонизмы». Она обращает внимание на то, каково это – быть инаким среди обычных, какие у них преимущества и сложности. Человека-машину можно угнать, серьёзно травмировать из-за собственной глупости и забывчивости, использовать… и метафора из мира абьюзивных, токсичных отношений «ездить на ком-то» в «Автонизме» становится ужасающей реальностью.
Получается такое приключенческое фэнтези в бэкграунде современных, знакомых российскому жителю, реалий. Перелистнув последнюю страницу, мечтаешь о сиквеле. Что будет с Максом и его возлюбленной Гульбез, когда он отбудет положенный срок? Продолжит ли он быть автонизмом, или вернётся к обычной жизни? Или, может, он останется человеком-машиной, но только для любимой, чтобы возить её в путешествия?
А, может, Гульбез на то и Гульбез, чтобы никогда не использовать специальные возможности Макса и видеть в нём ни разу не вещь, а человека? Об этом история умалчивает, но, возможно, О. Харитонова порадует благодарных читателей не менее завораживающим продолжением.
Я бы горячо рекомендовала читать эту книгу всем, на ком «ездили» хотя бы раз. Эта книга даёт больше вопросов, чем ответов, потому что мы сами должны определить этот уровень железа в нашей крови.
Кто произносит эти фразы?
Нет, не герои книги. Они звучат за кадром... Обычный город, который может быть любым, от окраинного Питера до Казани; менты, дворовые разборки, мат и сигареты.
В этом мире есть, скажем так, волшебные существа. Это автонизмы – люди, у которых есть врождённая способность трансформироваться в машину, и на них могут кататься другие. Автонизмы не помнят, что случается с ними после вспышки превращающей дуги, по каким дорогам и на какие события ездят их владельцы. Зато они в полной мере знакомятся с последствиями таких покатушек. Так, забытая в машине пачка сигарет при превращении обратно в человека разрывает автонизму внутренности, как это могло бы произойти с любым из нас.
Главный герой – автонизм Макс, который вместо тюремного срока получает отработку: службу у мутного полицейского Ефима. От Ефима с первых строк его образа отдаёт атмосферой неблагонадёжности, небрежности к людям, вещам и собственной жизни. Ему сразу не веришь, от него хочется отодвинуться, и когда автор описывает сцены его курения, в комнате начинает неприятно пахнуть табачным дымом. Он постоянно забывает о важных просьбах своего «автомобиля»: продолбал где-то его сумку-бананку, высадился не на той улице, где договаривались; пунктуальность и бережность – ну не его это.
А вот Макс с первых нот симпатичен читателю. Он – человек с ограниченными и неограниченными возможностями одновременно: он рождён без одной руки, но в его крови переизбыток железа, что позволяет ему превращаться в легендарный спорткар. Автонизм – это и человек, и, раз машина – немного вещь. Получается эффект оживлённой вещи, ей может быть неприятно, страшно, она хочет предупредить о последствиях забытой в ней пачки сигарет, и… не знаю, у кого как, но у меня после этой книги вещи до сих пор «разговаривают». Когда Ефим забыл в Максе пачку сигарет, я почувствовала боль в животе, как будто это произошло со мной, настолько живо и мастерски была описана эта трагедия.
Путём метафоры антропоморфного автонизма О. Харитонова побуждает читателя бережно относиться к окружающему миру, неважно, кто перед тобой – человек, зверь или искусственный интеллект. Все эти создания думают и чувствуют. Следя за историей Макса, читатель учится сопереживать не только людям. Побочные эффекты от прочтения могут быть таковы: вы будете аккуратнее захлопывать дверь машин, начнёте проверять пол под сиденьем на предмет забытых вещей, а иногда и разговаривать с автомобилем, будто он – живой…
Что радует особой строкой, в книге затронута проблема межнациональных отношений: русского и татарки. В такой многонациональной стране, как Россия, нужно больше книг, в которых были бы герои самых разных народов. Истории любви представителей разных наций происходят повсюду, и книга подаёт благостный пример.
А ещё в «Автонизме» существенно и дельно про бодипозитив: у Макса нет руки, а Гуля обладает пышными формами, и если для таких, как Ефим, это ущербность и отвратительно, то для кого-то нет. «Ты стесняешься руки, я стесняюсь лишнего веса, но если мы будем продолжать в том же духе, у нас ничего не получится», строго заявляет Гуля перед их первым разом, и эта фраза превращает их недостатки в особенности, с которыми оказывается легко примириться.
Эта книга также – про особую группу людей, субкультуру, тех, кто другие, кто может выйти на митинг с плакатом «Я/Мы…», в данном случае – «Автонизмы». Она обращает внимание на то, каково это – быть инаким среди обычных, какие у них преимущества и сложности. Человека-машину можно угнать, серьёзно травмировать из-за собственной глупости и забывчивости, использовать… и метафора из мира абьюзивных, токсичных отношений «ездить на ком-то» в «Автонизме» становится ужасающей реальностью.
Получается такое приключенческое фэнтези в бэкграунде современных, знакомых российскому жителю, реалий. Перелистнув последнюю страницу, мечтаешь о сиквеле. Что будет с Максом и его возлюбленной Гульбез, когда он отбудет положенный срок? Продолжит ли он быть автонизмом, или вернётся к обычной жизни? Или, может, он останется человеком-машиной, но только для любимой, чтобы возить её в путешествия?
А, может, Гульбез на то и Гульбез, чтобы никогда не использовать специальные возможности Макса и видеть в нём ни разу не вещь, а человека? Об этом история умалчивает, но, возможно, О. Харитонова порадует благодарных читателей не менее завораживающим продолжением.
Я бы горячо рекомендовала читать эту книгу всем, на ком «ездили» хотя бы раз. Эта книга даёт больше вопросов, чем ответов, потому что мы сами должны определить этот уровень железа в нашей крови.
«Сказка спутанных миров» перевернет ваши представления об отечественном фэнтези. Сюжет разворачивается вокруг маленькой армянской девочки Розы Мовсисян, в мире которой – в нашем, обычном мире – вдруг начинают происходить странные вещи. Миры схлопываются и путаются, черты одного мира внезапно возникают в другом. Ей на помощь приходят два бравых слуги правопорядка – Акопян и Оганесян, крылатая говорящая собака-аралез по имени Ролик, волшебное создание вроде феи – пери – Ирина, и огромный питон Жепит. Они выясняют, что причина беды в том, что какой-то негодяй усыпил самого Повелителя Времени – старца Жаманака, и теперь с мирами происходят беды, а Роза и вовсе рискует развоплотиться. Вместе они отправляются в путешествие по разным мирам, чтобы получить необходимые ингредиенты для снадобья, которое способно разбудить Жаманака и вернуть все на свои места. Но все не так-то просто…
Это могло бы показаться детской сказкой, если бы не серьезные проблемы, которые затрагиваются в книге. Так, Роза, вернувшись в свой мир, обнаруживает, что вместо нее в ее доме живет другая девочка – Аида, а ее мама не узнает ее и чем-то серьезно больна. Раскрывается сюжет отверженности, лишнего человека, вымещения из мира, отрыва от реальности. Сказка написана по классическому канону «Дом – Лес», где в процессе путешествия из Дома в Лес (иной мир) происходит маркировка: в разных мирах герои принимают обличья, соответствующие канонам этих миров. Человек может превратиться в зеленый куб, смартфон – в глагольный камень, и т.д.
В книге очень четко выстроена система магии и заклинаний, выраженных в стихотворной форме. В этом есть что-то кэрролловское. Да и Роза временами напоминает Алису, но лишь слегка. Прежде большая литература не сталкивалась с армянским фэнтези. В Армении очень сильна культура семьи и семейных ценностей, именно поэтому Роза так часто ударяется в слезы, когда понимает, что может больше не вернуться к матери, а ее дядя Оганесян изо всех сил старается помочь племяннице, словно родной дочери, и готов за нее убивать. Безусловно, семья важна во всех культурах, но в Армении это нечто сакральное и особое.
LOR (авторский мир книги) создан и прописан подетально. Из уже существующих в восточных сказках героев там есть только дэвы – могущественные великаны. Мы знакомимся с вишапами – волшебными камнями, способными перемещать из мира в мир; бахтами – хранителями снов и воспоминаний; мудрыми змеями, над которыми царствует их повелитель Шах-Марар.
Особенно умиляет то, что все герои показаны максимально живыми через их маленькие слабости и увлечения: даже Шах-Марар может попасть в ловушку, и наши герои будут вызволять его; Жепит, как и все змеи, влюблен в поэзию, которая обильно цитируется в книге; и даже на лицах ассежских дэвов нарисована неподдельная усталость от многочисленных сделок и решения чужих проблем. Мир пери – похожих на фей существ – полон опасностей, вопреки нашим ожиданиям о том, что там золотая пыльца и поют разноцветные птицы. Мы знакомимся с сардацци – паукообразным такси, Конем – существом, предназначенным для межмировой транспортировки, а так же понимаем, почему от камня-вишапа нельзя отколоть кусочек для того, чтобы телепорт был в кармане: ведь в своем мире вишап обладает формой живого существа, и это равносильно тому, как если бы у него отрезали часть тела. А многие кошки нашего мира на самом деле – существа по имени тетрагоны из совсем иной реальности.
Книга учит принятию самых разнообразных ситуаций и существ. Все они живые, нуждаются в помощи, умеют коммуницировать и решать проблемы сообща. Разношерстная компания из аралеза, трех людей и змеи работает как единый механизм. Где-то пригодится острый ум Ролика, где-то дотошность полицейского, а где-то и слезинка маленькой девочки – да, это очень жестоко, использовать ее для снадобья, но иного выхода нет, и, к сожалению, даже ребенок Роза вынуждена познать всю горечь, существующую во всех мирах. Нас подводят к выводу, что все миры – это единый мир, просто со множеством вариаций.
Нас ждет погружение в непростой мир финансовой грамотности и мутных схем. Драк и погонь. Беззаветной доброты и вымораживающей ненависти. Сюжет закручен так лихо, что может соревноваться с мирами Толкиена, Льюиса или Роулинг, вполне спокойно. Если ты что-то предвосхищаешь в книге, оно не случится, случится совсем другое – и потом тебя снова затянет в водоворот сюжета. Предвосхищая вопросы: нет, хэппи-энда не будет. Будет одна упущенная мелочь, которая послужит заделом на дилогию, потому что не все еще решено в мирах, не все злодеи найдены и нейтрализованы, не все романтические узлы завязаны красивым бантиком.
Арик Баласанян – настоящий мастер фэнтезийной прозы.
Во внушительного размера книге нет «воды» и тягучих, неловких описаний. Все при деле, и с переворачиванием страниц дальше и дальше мы узнаем, что к чему. А какое там великолепное хранилище ненаписанных книг! А как здорово там описано про книгу судеб, которая предсказывает лишь события, но не реакции существа на это событие! Эта книга – поцелуй между устами науки и губами волшебства. В ней все возможно. А то, что невозможно – обязательно раскроется на страницах сиквела, потому что это лишь первая книга из множества возможных.
Я бы обязательно читала «Сказку спутанных миров» на ночь своим детям. Эта книга – для семейного, вдумчивого чтения, и она может стать настольной для тех, кто хочет лучше разобраться в нашем, человеческом мире и понять, что фэнтези не такое уж фэнтези – ведь множество наших миров постоянно путаются друг в друге, создавая нелепые ситуации, из-за того, что кто-то, за кем решающее слово, по какой-то причине отвлекся и уснул…
Это могло бы показаться детской сказкой, если бы не серьезные проблемы, которые затрагиваются в книге. Так, Роза, вернувшись в свой мир, обнаруживает, что вместо нее в ее доме живет другая девочка – Аида, а ее мама не узнает ее и чем-то серьезно больна. Раскрывается сюжет отверженности, лишнего человека, вымещения из мира, отрыва от реальности. Сказка написана по классическому канону «Дом – Лес», где в процессе путешествия из Дома в Лес (иной мир) происходит маркировка: в разных мирах герои принимают обличья, соответствующие канонам этих миров. Человек может превратиться в зеленый куб, смартфон – в глагольный камень, и т.д.
В книге очень четко выстроена система магии и заклинаний, выраженных в стихотворной форме. В этом есть что-то кэрролловское. Да и Роза временами напоминает Алису, но лишь слегка. Прежде большая литература не сталкивалась с армянским фэнтези. В Армении очень сильна культура семьи и семейных ценностей, именно поэтому Роза так часто ударяется в слезы, когда понимает, что может больше не вернуться к матери, а ее дядя Оганесян изо всех сил старается помочь племяннице, словно родной дочери, и готов за нее убивать. Безусловно, семья важна во всех культурах, но в Армении это нечто сакральное и особое.
LOR (авторский мир книги) создан и прописан подетально. Из уже существующих в восточных сказках героев там есть только дэвы – могущественные великаны. Мы знакомимся с вишапами – волшебными камнями, способными перемещать из мира в мир; бахтами – хранителями снов и воспоминаний; мудрыми змеями, над которыми царствует их повелитель Шах-Марар.
Особенно умиляет то, что все герои показаны максимально живыми через их маленькие слабости и увлечения: даже Шах-Марар может попасть в ловушку, и наши герои будут вызволять его; Жепит, как и все змеи, влюблен в поэзию, которая обильно цитируется в книге; и даже на лицах ассежских дэвов нарисована неподдельная усталость от многочисленных сделок и решения чужих проблем. Мир пери – похожих на фей существ – полон опасностей, вопреки нашим ожиданиям о том, что там золотая пыльца и поют разноцветные птицы. Мы знакомимся с сардацци – паукообразным такси, Конем – существом, предназначенным для межмировой транспортировки, а так же понимаем, почему от камня-вишапа нельзя отколоть кусочек для того, чтобы телепорт был в кармане: ведь в своем мире вишап обладает формой живого существа, и это равносильно тому, как если бы у него отрезали часть тела. А многие кошки нашего мира на самом деле – существа по имени тетрагоны из совсем иной реальности.
Книга учит принятию самых разнообразных ситуаций и существ. Все они живые, нуждаются в помощи, умеют коммуницировать и решать проблемы сообща. Разношерстная компания из аралеза, трех людей и змеи работает как единый механизм. Где-то пригодится острый ум Ролика, где-то дотошность полицейского, а где-то и слезинка маленькой девочки – да, это очень жестоко, использовать ее для снадобья, но иного выхода нет, и, к сожалению, даже ребенок Роза вынуждена познать всю горечь, существующую во всех мирах. Нас подводят к выводу, что все миры – это единый мир, просто со множеством вариаций.
Нас ждет погружение в непростой мир финансовой грамотности и мутных схем. Драк и погонь. Беззаветной доброты и вымораживающей ненависти. Сюжет закручен так лихо, что может соревноваться с мирами Толкиена, Льюиса или Роулинг, вполне спокойно. Если ты что-то предвосхищаешь в книге, оно не случится, случится совсем другое – и потом тебя снова затянет в водоворот сюжета. Предвосхищая вопросы: нет, хэппи-энда не будет. Будет одна упущенная мелочь, которая послужит заделом на дилогию, потому что не все еще решено в мирах, не все злодеи найдены и нейтрализованы, не все романтические узлы завязаны красивым бантиком.
Арик Баласанян – настоящий мастер фэнтезийной прозы.
Во внушительного размера книге нет «воды» и тягучих, неловких описаний. Все при деле, и с переворачиванием страниц дальше и дальше мы узнаем, что к чему. А какое там великолепное хранилище ненаписанных книг! А как здорово там описано про книгу судеб, которая предсказывает лишь события, но не реакции существа на это событие! Эта книга – поцелуй между устами науки и губами волшебства. В ней все возможно. А то, что невозможно – обязательно раскроется на страницах сиквела, потому что это лишь первая книга из множества возможных.
Я бы обязательно читала «Сказку спутанных миров» на ночь своим детям. Эта книга – для семейного, вдумчивого чтения, и она может стать настольной для тех, кто хочет лучше разобраться в нашем, человеческом мире и понять, что фэнтези не такое уж фэнтези – ведь множество наших миров постоянно путаются друг в друге, создавая нелепые ситуации, из-за того, что кто-то, за кем решающее слово, по какой-то причине отвлекся и уснул…
Отрывок:
А ещё эту книгу можно поставить на совсем другую полку, в соседство с книгами по детской психиатрии и психологии, и различным пособиям по воспитанию детей вроде трудов Макаренко.
В ней родители откроют для себя, что память ребёнка непредсказуема, феноменальна и не оставляет «хвостов» от тех гештальтов, которые необходимо закрыть – любой ценой. Когда Таниного маленького друга Генку унизят, сдёрнув с него штаны на ялах, и Таня будет представлять в красках, как поджигает это лобное место, то спустя где-то семь лет языки пламени запляшут уже по-настоящему. Это не будет продуманной, взлелеянной годами местью, это проявит себя какой-то иррациональный механизм. Граната, которая много лет лежала в вечной мерзлоте и вдруг оттаяла. Во время происшествия Таня напрочь забудет, что чиркала спичкой о коробок, и подробности поджога ей поможет восстановить уже выросший Генка, случайно позвонивший ей на работу. Уже взрослая героиня задается вопросом: «Могла ли повлиять на случайность моя ненависть?» И, будучи психологом, всё равно не найдет ответа.
Родители узнают из книги, какие наказания действительно влияют на детей, а страх перед какими будет лишь разыгран. И как можно донести до ребёнка что-то важное, не наказывая, но эффект будет таков, что лучше бы выпороли. Очень показательна в этом плане фигура отчима Тани, Виталика. Этакого образцового советского ленинградца, у которого каждое утро турник и два часа гитары, без пропусков. Человек-воля, человек-кремень. Ни ремень, ни лишение телевизора не смогли бы так осадить Таньку, бросившую в снег шапку своего товарища Генки, как слова Виталика о том, что даже опасные чуваки с финками и обрезами никогда бы не позволили лишить человека теплой одежды зимой. Такие слова запоминаются не только адресату, но и читателю, будучи раз услышанными. Именно услышанными: сразу же из ниоткуда возникает голос Виталика, не кричащий, абсолютно спокойный, навсегда впечатывающий эту простую истину в память. Вот она, дидактическая функция прозы Грозной налицо.
А еще родителям будет преподан важнейший урок про доверие. Мама Тани склонна к заглядыванию в личный дневник дочери. Она не брезгует ни первыми стихами, ни планом побега в Зимбабве, ни даже личным письмом таниному «жениху» Яреку, обильно комментируя прочитанное. В книге не говорится прямо об этой причинно-следственной связи – возможно, ее не было и в голове Тани, - но после купания в странном озере ноги девочки покрываются страшными цыпками, отекают и распухают, о чем девочка стоически не говорит никому, пытаясь решить проблему самостоятельно. Ситуация приводит к трагическим последствиям: почти год в больнице с букетом неутешительных диагнозов, от эритремы до экземы. Возможно, мать что-то понимает и сожалеет, но вместо доверия у Тани – дырка, как и на ноге.
Учителям эта книга будет полезна как взгляд на свою работу глазами детей. То, о чем они никогда не узнают напрямую от них самих. И самый ласковый пример – Артур Валентинович. Он подправляет неудачный рисунок Тани, где она пытается нарисовать Тянь-Шань. Она чувствует, что ей не врут, что он действительно увидел в расплывающейся акварели именно эти горы, и проникается к нему сердцем, и не думает делать зла. А крики и оскорбления, оружие географички Комариной, как об стенку горох для тех, кто жёг спички, кидал в траву и был порот сотню раз. Любое дикое сердце можно вылечить только любовью, и не дай Бог изображать её, на самом деле не чувствуя.
А ещё эту книгу можно поставить на совсем другую полку, в соседство с книгами по детской психиатрии и психологии, и различным пособиям по воспитанию детей вроде трудов Макаренко.
В ней родители откроют для себя, что память ребёнка непредсказуема, феноменальна и не оставляет «хвостов» от тех гештальтов, которые необходимо закрыть – любой ценой. Когда Таниного маленького друга Генку унизят, сдёрнув с него штаны на ялах, и Таня будет представлять в красках, как поджигает это лобное место, то спустя где-то семь лет языки пламени запляшут уже по-настоящему. Это не будет продуманной, взлелеянной годами местью, это проявит себя какой-то иррациональный механизм. Граната, которая много лет лежала в вечной мерзлоте и вдруг оттаяла. Во время происшествия Таня напрочь забудет, что чиркала спичкой о коробок, и подробности поджога ей поможет восстановить уже выросший Генка, случайно позвонивший ей на работу. Уже взрослая героиня задается вопросом: «Могла ли повлиять на случайность моя ненависть?» И, будучи психологом, всё равно не найдет ответа.
Родители узнают из книги, какие наказания действительно влияют на детей, а страх перед какими будет лишь разыгран. И как можно донести до ребёнка что-то важное, не наказывая, но эффект будет таков, что лучше бы выпороли. Очень показательна в этом плане фигура отчима Тани, Виталика. Этакого образцового советского ленинградца, у которого каждое утро турник и два часа гитары, без пропусков. Человек-воля, человек-кремень. Ни ремень, ни лишение телевизора не смогли бы так осадить Таньку, бросившую в снег шапку своего товарища Генки, как слова Виталика о том, что даже опасные чуваки с финками и обрезами никогда бы не позволили лишить человека теплой одежды зимой. Такие слова запоминаются не только адресату, но и читателю, будучи раз услышанными. Именно услышанными: сразу же из ниоткуда возникает голос Виталика, не кричащий, абсолютно спокойный, навсегда впечатывающий эту простую истину в память. Вот она, дидактическая функция прозы Грозной налицо.
А еще родителям будет преподан важнейший урок про доверие. Мама Тани склонна к заглядыванию в личный дневник дочери. Она не брезгует ни первыми стихами, ни планом побега в Зимбабве, ни даже личным письмом таниному «жениху» Яреку, обильно комментируя прочитанное. В книге не говорится прямо об этой причинно-следственной связи – возможно, ее не было и в голове Тани, - но после купания в странном озере ноги девочки покрываются страшными цыпками, отекают и распухают, о чем девочка стоически не говорит никому, пытаясь решить проблему самостоятельно. Ситуация приводит к трагическим последствиям: почти год в больнице с букетом неутешительных диагнозов, от эритремы до экземы. Возможно, мать что-то понимает и сожалеет, но вместо доверия у Тани – дырка, как и на ноге.
Учителям эта книга будет полезна как взгляд на свою работу глазами детей. То, о чем они никогда не узнают напрямую от них самих. И самый ласковый пример – Артур Валентинович. Он подправляет неудачный рисунок Тани, где она пытается нарисовать Тянь-Шань. Она чувствует, что ей не врут, что он действительно увидел в расплывающейся акварели именно эти горы, и проникается к нему сердцем, и не думает делать зла. А крики и оскорбления, оружие географички Комариной, как об стенку горох для тех, кто жёг спички, кидал в траву и был порот сотню раз. Любое дикое сердце можно вылечить только любовью, и не дай Бог изображать её, на самом деле не чувствуя.
Презентации, спектакли, события
Читатели «Дома, в котором» знают о Ночи Сказок. Ночь, когда можно рассказать любую историю и провести всех по самым темным и опасным закоулкам своей головы. Ночь, утром после которой не находили себе места, но находили убитых. Я вспоминаю Слепого. Мы здесь все сейчас немного Слепые.
Есть только голос. Больше ничего.
«Если вернусь я сегодня вечером, точно вернусь живой», говорит Сопрано в стихотворении для матери. Сколько людей в этот момент подумали о своих матерях? Я в их числе. Я хочу вернуться живой. «Пациент скорее мертв, чем жив» не устраивает меня чуть более, чем полностью.
«Ты выходишь в последний раз из чужого дома, по пятам преследуем гнилью стен. Слава богу, невидимы в темноте ржавые края твоего излома...»
Она говорит ровно то, что произошло со мной. Да с кем угодно оно могло произойти, но в этот раз процент попадания чересчур точен.
Сколько человек в зале, столько и ржавых краев излома. На стольких устах это «Молчи!», которое впору сплюнуть кровавой ватой. «Чувство причастности», фраза, с которой я однажды проснулась, оживает здесь и сейчас. Я хочу взять себя в руки, но беру своего спутника за руку от слова «страшно», потому что других слов у меня нет. Беспорядок слов теряет приставку «бес». Бес, чудовище — какой ни подбери синоним — а я тебя побежу. Или победю. Я? Нет. Мы.
Наше дело правое. Мы победим.
Знать причину болезни — быть наполовину здоровым. Знаешь имя — обретаешь над существом власть. Тот-Кого-Нельзя-Называть; все эти «Дьявол Во Плоти», «Конфето4ка» - не более, чем попытка маски, грима, ухода от ответа. Мы здесь, чтобы задавать вопросы. А вы, чудовища, сегодня будете за все держать ответ. Вампиры умирают от осиновых кольев. Чудовище, чье имя Сопрано не называет, сегодня умрёт от молчания-золота, молчания-музыки. Музыки здесь нет. Это минута молчания. Женщина с косой, услышав, что говорят о ней, тихо приближается к месту действия. Видит закрытые жалюзи и бумажку на них. Понимает, что здесь не оценят ее балахон. Здесь ее не ждут (не ждали, не будут ждать).
В фильме «Блистающий мир» по роману А. Грина девочку держали с рождения в темнице, и когда она увидела солнце, потеряла сознание. Никто не терял сознания. Никто вообще ничего не терял. Но я поняла, что она чувствовала в этот момент.
Говорят, истина в вине. Я продолжаю так думать, бросив пить. Вино хорошо, когда оно по праздникам или когда ты пьешь его не в рамках жеста отчаяния. Вина — хороша тогда, когда её признаешь.
«Истекло любовью смешно и быстро
сердце. Больше не говорят».
Говорят, что спасение только в церкви, где светло. Я православная. В католической часовне, где брошюры на польском и мессы по четвергам, мне так же комфортно, как в Троицком соборе, на турецком пустыре, на кубинском песке и у себя дома. Я не думала, что спасение можно найти так вот - «смешно и быстро».
Говорят, стихи — это юношеский максимализм.
Говорят.
«Слышишь? Я люблю. У меня есть голос.
Больше — ничего».
Не знаю, поняла ли Виктория свою небольшую ошибку касательно «ничего», увидев, как лес рук — каштановый лес рук — озарился свечками-зажигалками. Если это — ничего, то дайте две. Так «ничего — себе» перерастает в восторженное «Ничего себе!»
Вопреки завету Бродского, я выхожу из комнаты, откуда сегодня начала свой путь. Мои чудовища уснули. То, что для зрителей — бальзам на уши, для них — клофелиновая колыбельная. Я надеюсь быть уже далеко до того, как они заметят пропажу своей любимой игрушки. Сегодня они меня не поймают. А завтра, как минимум на нейтральной территории, мы еще посмотрим, кто кого. В комнате с крысами я крошу сыр с мышьяком. Вообще я люблю крыс. Но не тех, которые норовят перегрызть мне глотку. Комната с кобрами сегодня пустует.
Нет-нет, все на своих местах: стол в листах бумаги, этажерка с книгами, бывший настенным ковёр, прочие детали интерьера... Что изменилось?
Ага, все с самого начала было на своем месте, кроме меня.
Теперь я тоже на своем месте.
Песчинка, попавшая между шестеренками, вовремя. Я аккуратно изымаю шестеренки и прилаживаю их на свой спирограф. Метафизически. Свой старый, розовый я отдала в детский дом. Это такой прибор, который рисует различные абстракции с кругами. Круги по воде. Круг взявшихся за руки. «Ну-ка, дети, встаньте в круг». Круги ада... не хочу вспоминать ни Данте, ни Дантесов, ни дантистов.
Круг замкнулся.
«Простите, вы выходите?» - спрашивают меня на круге перерождений из боли в боль, из были в быль.
Прощаю. И выхожу.
Есть только голос. Больше ничего.
«Если вернусь я сегодня вечером, точно вернусь живой», говорит Сопрано в стихотворении для матери. Сколько людей в этот момент подумали о своих матерях? Я в их числе. Я хочу вернуться живой. «Пациент скорее мертв, чем жив» не устраивает меня чуть более, чем полностью.
«Ты выходишь в последний раз из чужого дома, по пятам преследуем гнилью стен. Слава богу, невидимы в темноте ржавые края твоего излома...»
Она говорит ровно то, что произошло со мной. Да с кем угодно оно могло произойти, но в этот раз процент попадания чересчур точен.
Сколько человек в зале, столько и ржавых краев излома. На стольких устах это «Молчи!», которое впору сплюнуть кровавой ватой. «Чувство причастности», фраза, с которой я однажды проснулась, оживает здесь и сейчас. Я хочу взять себя в руки, но беру своего спутника за руку от слова «страшно», потому что других слов у меня нет. Беспорядок слов теряет приставку «бес». Бес, чудовище — какой ни подбери синоним — а я тебя побежу. Или победю. Я? Нет. Мы.
Наше дело правое. Мы победим.
Знать причину болезни — быть наполовину здоровым. Знаешь имя — обретаешь над существом власть. Тот-Кого-Нельзя-Называть; все эти «Дьявол Во Плоти», «Конфето4ка» - не более, чем попытка маски, грима, ухода от ответа. Мы здесь, чтобы задавать вопросы. А вы, чудовища, сегодня будете за все держать ответ. Вампиры умирают от осиновых кольев. Чудовище, чье имя Сопрано не называет, сегодня умрёт от молчания-золота, молчания-музыки. Музыки здесь нет. Это минута молчания. Женщина с косой, услышав, что говорят о ней, тихо приближается к месту действия. Видит закрытые жалюзи и бумажку на них. Понимает, что здесь не оценят ее балахон. Здесь ее не ждут (не ждали, не будут ждать).
В фильме «Блистающий мир» по роману А. Грина девочку держали с рождения в темнице, и когда она увидела солнце, потеряла сознание. Никто не терял сознания. Никто вообще ничего не терял. Но я поняла, что она чувствовала в этот момент.
Говорят, истина в вине. Я продолжаю так думать, бросив пить. Вино хорошо, когда оно по праздникам или когда ты пьешь его не в рамках жеста отчаяния. Вина — хороша тогда, когда её признаешь.
«Истекло любовью смешно и быстро
сердце. Больше не говорят».
Говорят, что спасение только в церкви, где светло. Я православная. В католической часовне, где брошюры на польском и мессы по четвергам, мне так же комфортно, как в Троицком соборе, на турецком пустыре, на кубинском песке и у себя дома. Я не думала, что спасение можно найти так вот - «смешно и быстро».
Говорят, стихи — это юношеский максимализм.
Говорят.
«Слышишь? Я люблю. У меня есть голос.
Больше — ничего».
Не знаю, поняла ли Виктория свою небольшую ошибку касательно «ничего», увидев, как лес рук — каштановый лес рук — озарился свечками-зажигалками. Если это — ничего, то дайте две. Так «ничего — себе» перерастает в восторженное «Ничего себе!»
Вопреки завету Бродского, я выхожу из комнаты, откуда сегодня начала свой путь. Мои чудовища уснули. То, что для зрителей — бальзам на уши, для них — клофелиновая колыбельная. Я надеюсь быть уже далеко до того, как они заметят пропажу своей любимой игрушки. Сегодня они меня не поймают. А завтра, как минимум на нейтральной территории, мы еще посмотрим, кто кого. В комнате с крысами я крошу сыр с мышьяком. Вообще я люблю крыс. Но не тех, которые норовят перегрызть мне глотку. Комната с кобрами сегодня пустует.
Нет-нет, все на своих местах: стол в листах бумаги, этажерка с книгами, бывший настенным ковёр, прочие детали интерьера... Что изменилось?
Ага, все с самого начала было на своем месте, кроме меня.
Теперь я тоже на своем месте.
Песчинка, попавшая между шестеренками, вовремя. Я аккуратно изымаю шестеренки и прилаживаю их на свой спирограф. Метафизически. Свой старый, розовый я отдала в детский дом. Это такой прибор, который рисует различные абстракции с кругами. Круги по воде. Круг взявшихся за руки. «Ну-ка, дети, встаньте в круг». Круги ада... не хочу вспоминать ни Данте, ни Дантесов, ни дантистов.
Круг замкнулся.
«Простите, вы выходите?» - спрашивают меня на круге перерождений из боли в боль, из были в быль.
Прощаю. И выхожу.
При слове «вечер прозы» на слушателя нередко накатывает зевота, и он идет куда угодно, но не туда. В легендарном Ex:Libris состоялся именно такой вечер. На сцене был Алексей Небыков, известный многим как создатель сайта Pechorin.net в помощь всем пишущим. Однако, здесь он был в иной роли. Прозаик вслух. Сразу скажу, что действо было похоже на что угодно, окромя скучной и унылой читки. Действо проходило в рамках проекта «ХимЧитка»: проза смешивалась с иными перформативными ингредиентами, вызывая различный спектр эмоций, кроме желания покинуть зал или уткнуться в телефон.
Первый рассказ, «Самка богомола», ожил на глазах зрителей в изящном мимансе от Театра «Альза». Парень и девушка с зелеными элементами одежды, изображающие сложные отношения богомолов, показывали нам Эрос и Танатос как они есть. Ни для кого не секрет, что самка богомола после соития отрывает бедному самцу голову. «Ему было гадко, что он был счастлив, а она – нет…» - почему-то эта фраза застряла в памяти заостренным предметом. Через инсектологическую метафору Алексей нарисовал нам диалог слишком многих пар, чтобы мы и вправду думали, что это про богомолов. Прямо тимоновское «Все как у зверей», только через добротную современную прозу. И история эта была о любви, нездоровой, токсичной, дурной и до боли житейской. Богомол потерял голову физически, а мужчины «теряют голову» просто так, по поводу и без, от соблазнительной дамы. И теряют себя. Вслед за головой. Особо стоит отметить использование зеленого цвета одежды как художественный прием. Любовь у нас обычно ассоциируется с алым. Алый был: губы девушки. Все-таки в страсти без этого цвета никуда. Но именно изобилие зеленого говорит нам о том, что любовь – и страсть – и смерть – естественны. Природны. Неизбежен сценарий. И будут лететь головы с плеч во имя любви, которая не брезгует быть прекрасножестокой.
Ах, да. Заявляли, что будет хоррор. Но следующий рассказ, «Ждана», оказался про деревенскую хтонь. Это не про «поорал и готов был убежать из кинозала, хотя нет, захрустел попкорном», а когда приглушенное чувство тревоги мистического генеза продолжает преследовать тебя, когда вечер уже закончился, ты идешь по центру Москвы, но рассказ еще не выветрился из твоей крови. Это снова Эрос и Танатос – неразлучные, незабвенные, Небыков – мастер этой темы, и видит их как сиамских близнецов. Отдельно стоит отметить, как чувственно Алексею удаются эротические сцены – писательские паблики пестрят постами неудачных оных, а отрывки 18+ в рассказах Небыкова можно приводить как пример несомненной удачи. Еще один неоспоримый плюс любого художественного произведения – это когда с ним спонтанно хочется вступить в диалог. Я позволила себе поддержать «Ждану» своим стихотворением восьмилетней давности на деревенско-хтоническую тему: «Говорили многоумные люди – если терпит всю тебя, значит, любит…» под Stellamara – Zablejalo Me Agance, это пришло в голову спонтанно, и немедля было осуществлено, и сам Алексей сказал, что это практически сиквел. Как говорят в Тиндере, it’s a match. Еще мысли вслух: Ждана – говорящее имя, но она никого не ждала; и после сцены с крестом на могиле матери почему-то вспомнилось библейское «и да отлепится от матери… и да прилепится к мужу или жене…» но что делать, если оказалось не к кому «прилепиться?» Вот оттуда и дует хтонический сквозняк.
А далее был этакий немой монолог. Алексей включил в колонке Jonathan Slatter – Course to Steer и просто стоял, пока играла песня. В Японии есть сорокаминутные школьные уроки созерцания сакуры. И это было по-своему важно – несколько минут изучения автора, его живого, прикосновения к его миру, к его душе. Как говорится, главное – подобрать подходящий саундтрек. Я видела такое впервые. И благодаря этой сцене небыковская проза стала ближе. Вот он, автор, пока он жив – ему можно задать вопросы, пожать руку, написать о нем, и он даже может прочесть. А может, даже на будущие рассказы можно как-то повлиять, вдохновить, вступить с автором в жесткую полемику. «Я есть, я жив, я стою перед вами». При этом самолюбование чуждо Алексею Небыкову, не такой это человек. Вспомнился еще опыт «Букбаров», или «Живых библиотек», где человек играет роль книги и рассказывает свою историю. Под музыку, молча, деликатно обводя взглядом зал, Алексей поведал свою. А еще подобная интерлюдия-интермедиа – это возможность аккуратно уложить растрепанные впечатления от бурного диалога Эроса и Танатоса в предыдущих рассказах.
«Когда ваше произведение живет в других видах искусства, это большое счастье», говорил Алексей, вещая о том, как сложилось взаимодействие с «Театром Альза», и проза с танцем образовали прекрасное сочетание. И это чистая правда. Этот отзыв рождался на конверте А4 синим маркером, не потому, что Алексей попросил, а потому что искренне захотелось отозваться. От всей души желаю товарищу Небыкову продолжить такие вечера и сотрудничество с разными видами искусств, ибо за креативным синтезом – уже не будущее, а самое что ни на есть настоящее.
Первый рассказ, «Самка богомола», ожил на глазах зрителей в изящном мимансе от Театра «Альза». Парень и девушка с зелеными элементами одежды, изображающие сложные отношения богомолов, показывали нам Эрос и Танатос как они есть. Ни для кого не секрет, что самка богомола после соития отрывает бедному самцу голову. «Ему было гадко, что он был счастлив, а она – нет…» - почему-то эта фраза застряла в памяти заостренным предметом. Через инсектологическую метафору Алексей нарисовал нам диалог слишком многих пар, чтобы мы и вправду думали, что это про богомолов. Прямо тимоновское «Все как у зверей», только через добротную современную прозу. И история эта была о любви, нездоровой, токсичной, дурной и до боли житейской. Богомол потерял голову физически, а мужчины «теряют голову» просто так, по поводу и без, от соблазнительной дамы. И теряют себя. Вслед за головой. Особо стоит отметить использование зеленого цвета одежды как художественный прием. Любовь у нас обычно ассоциируется с алым. Алый был: губы девушки. Все-таки в страсти без этого цвета никуда. Но именно изобилие зеленого говорит нам о том, что любовь – и страсть – и смерть – естественны. Природны. Неизбежен сценарий. И будут лететь головы с плеч во имя любви, которая не брезгует быть прекрасножестокой.
Ах, да. Заявляли, что будет хоррор. Но следующий рассказ, «Ждана», оказался про деревенскую хтонь. Это не про «поорал и готов был убежать из кинозала, хотя нет, захрустел попкорном», а когда приглушенное чувство тревоги мистического генеза продолжает преследовать тебя, когда вечер уже закончился, ты идешь по центру Москвы, но рассказ еще не выветрился из твоей крови. Это снова Эрос и Танатос – неразлучные, незабвенные, Небыков – мастер этой темы, и видит их как сиамских близнецов. Отдельно стоит отметить, как чувственно Алексею удаются эротические сцены – писательские паблики пестрят постами неудачных оных, а отрывки 18+ в рассказах Небыкова можно приводить как пример несомненной удачи. Еще один неоспоримый плюс любого художественного произведения – это когда с ним спонтанно хочется вступить в диалог. Я позволила себе поддержать «Ждану» своим стихотворением восьмилетней давности на деревенско-хтоническую тему: «Говорили многоумные люди – если терпит всю тебя, значит, любит…» под Stellamara – Zablejalo Me Agance, это пришло в голову спонтанно, и немедля было осуществлено, и сам Алексей сказал, что это практически сиквел. Как говорят в Тиндере, it’s a match. Еще мысли вслух: Ждана – говорящее имя, но она никого не ждала; и после сцены с крестом на могиле матери почему-то вспомнилось библейское «и да отлепится от матери… и да прилепится к мужу или жене…» но что делать, если оказалось не к кому «прилепиться?» Вот оттуда и дует хтонический сквозняк.
А далее был этакий немой монолог. Алексей включил в колонке Jonathan Slatter – Course to Steer и просто стоял, пока играла песня. В Японии есть сорокаминутные школьные уроки созерцания сакуры. И это было по-своему важно – несколько минут изучения автора, его живого, прикосновения к его миру, к его душе. Как говорится, главное – подобрать подходящий саундтрек. Я видела такое впервые. И благодаря этой сцене небыковская проза стала ближе. Вот он, автор, пока он жив – ему можно задать вопросы, пожать руку, написать о нем, и он даже может прочесть. А может, даже на будущие рассказы можно как-то повлиять, вдохновить, вступить с автором в жесткую полемику. «Я есть, я жив, я стою перед вами». При этом самолюбование чуждо Алексею Небыкову, не такой это человек. Вспомнился еще опыт «Букбаров», или «Живых библиотек», где человек играет роль книги и рассказывает свою историю. Под музыку, молча, деликатно обводя взглядом зал, Алексей поведал свою. А еще подобная интерлюдия-интермедиа – это возможность аккуратно уложить растрепанные впечатления от бурного диалога Эроса и Танатоса в предыдущих рассказах.
«Когда ваше произведение живет в других видах искусства, это большое счастье», говорил Алексей, вещая о том, как сложилось взаимодействие с «Театром Альза», и проза с танцем образовали прекрасное сочетание. И это чистая правда. Этот отзыв рождался на конверте А4 синим маркером, не потому, что Алексей попросил, а потому что искренне захотелось отозваться. От всей души желаю товарищу Небыкову продолжить такие вечера и сотрудничество с разными видами искусств, ибо за креативным синтезом – уже не будущее, а самое что ни на есть настоящее.