Мир переключается на тёмное, остановленное время. Солнце уступает лампочке, внешнее — внутреннему. Переходный этап, в котором, кажется, не происходит ничего. Но не тут-то было. Именно в этом безвременье зарождаются новые решающие мгновения. Продюсерский центр “Всемпоэзии” открывает онлайн-журнал.
Кира Грозная не делает открытие, как ребенок, но, словно врач, ставит диагнозы: “в этом мире хрупкие предметы / вытесняют прочные”. Хрупких эпизодов больше — от подернутых первой ноябрьской бледностью кленовых листьев до (всего лишь? целой?) человеческой жизни. На первый план выходят эти самые жизни, щурясь от меркнущего света, не понимая, куда попали и что делать, но… не выбирая бездействие. Они делают неправильно, делают больно, плохо: всё лучше, чем ничего.
Тема хрупкости поднимается и Николаем Калиниченко: он пишет о чужой смерти, которая на самом деле всегда твоя. И откреститься бы, а не получится. Что на самом деле чужое, а что — моё, спрашивает лирический герой в “Младшем друге”: вот этот Арбат и птицы и огоньки — наши, твои или все же немного мои? Где чьё?
Все смешалось в этом доме без дверей, стен и потолка. “С шубою, слежавшейся в шкафу, / Опостылевший свалялся мрак”, — пишет Вера Калмыкова в “Пятьдесят восьмом ноября”. Само название текста, календарно подразумевающее под собой Новый год — говорящее. Ноябрь без конца и края. Двери между мирами уже не хлопают, потому что исчезли. “Заглядывая в бездну краем глаза, / я понимаю: путь не бесконечен”, — предсказывает будущее Вера. Сколько веревочке ни виться, а финал будет...
...а можно ли финал этот встретить с песней, со стихами, красиво? Об этом рассказывает Миясат Муслимова, прибегая к приему центона, рассказывая, как бессмертие касалось всех солдат на фронтовой сцене пушкинскими словами: “Роняет лес багряный свой убор”. Есть истории, перепрыгнувшие и победившие время. И вещи тоже такими бывают, но словам это сделать проще за счет своей хрупкости.
Но не словом, не словом единым… “Запомню только то, что слов дороже”, говорит Ника Батхен. Это — то, о чем не пишут в стихах, не лелеют на дне сердца, не пишут в список желаний, не празднуют, как Спас или Покров. Это — закулисье обычной такой жизни, без экстремумов, которая и оказывается главной. Может быть, человек и забыл, что именно он делал в этот день, с кем говорил и о чем думал. Но он жил жизнь. И это позволит ему “подняться по лестнице в небо, ни разу не оступиться”.
Виталий Молчанов вступает в диалог с Н. Батхен, отвечая на ее “и, выбирая, быть или лететь” — “мы улетим, мы долетим, подруга”. И падающая звезда, и сорвавшийся с ветки лист — летают, если смотреть взглядом поэта. Это не эсхатологическое “мы все умрем”. А если даже и разобьемся — склеят, как в кинцуги, и вместо золота будут слезы времени: “а время плакало, и влагу пил песок…”.
А если и умрем, то с единственной целью: переродиться. Для нового кино, где все еще можно выбрать роль — не только первого или второго плана, но и... режиссера, мечтающего сниматься в массовке. Или того, кто случайно вбежал в кадр — и невольно стал для кого-то главнее главного. Но такой фокус без силы не пройдет. Поэтому — да здравствует остановка, которую Стефания Данилова "ценит выше невероятных сверхскоростей". Ведь, чтобы вести по канату в танце над пустотой, создавать бестселлеры, семьи и прочие вселенные, брать ответственность за себя и Других, потребуется немало сил и энергии.
И никто их не подарит и не одолжит, но можно их самостоятельно создать.
Да будет темное время продуктивным и благословенным для всех нас.