Я справилась с собой и не хочу
ни памяти, ни веры, ни надежды.
Я так устала от любви к тебе.
Не сравнивай ни с чем, бывавшим прежде.
Ни капельке, ни сонному лучу
не жалуюсь. Прорехи на судьбе

латаю, будто перелицевать
достаточно, чтоб заново родиться.
Я не хочу назад. Ты мне тяжёл.
Ну отпусти диковинную птицу
в родные джунгли. Ей бы полетать,
в чащобе отыскать дуплистый ствол

и спрятаться… Но за твоей спиной
твердеет мгла — и разрастётся скоро.
И я останусь: воздуха глотком,
удачей, радостью, земной опорой.
Снопом огня. Преградой водяной.
Стеною древней в воздухе пустом…

Не видно зги, не слышно вздоха
и кровь во облацех темна.
Не отвергай: твоя эпоха.
Твоя страна. Твоя война.

Не отвечай на зов убожеств,
прими судьбу: такие дни.
Гляди в себя. И сколько сможешь —
хоть столько мира сохрани.

На помойке Тургенев — зелёный двенадцатитомник.
Преступление века! Но чист пред законом виновник.

И попробуй заметь, что негоже выбрасывать книги,
Сразу скажут тебе про фэншуй и культурные сдвиги.

Ах, ребята, и Гёте, и Байрон быстрее прогресса,
Леонардо рулит, и всегда молода догаресса.

И пока гимназистик зубрит парадигму глагола,
Капитан безошибочно строит маршрут ледокола,

Самолётик летит, пароходик идёт без опаски,
Если бабушка на ночь читает наследнику сказки.

Упадет вертолётик, обрушит Эйфелевый мостик,
Если мы потеряем хоть маленькой флексии хвостик.

Достовернейший факт: футболист, начитавшись Толстого,
Мяч по полю ведёт, словно песню — Наташа Ростова.

Если честно, нацист, обрекая тома на сожженье,
Проявлял, пусть уродливо, всё-таки к ним уваженье.

А сверкающий золотом Лермонтов в мусорном баке
Абсолютно не мил ни бомжу, ни бездомной собаке.

Кто вопреки, кто навстречу судьбе,
все мы изгои.
Существованье само по себе —
дело благое.

Огненной белкой в своём колесе
вертится разум.
К сонму сознаний причислены все,
скопом и разом.

Плотной толпою к свершеньям любым —
стайные птицы.
Но от своей, от отдельной судьбы
не откупиться.

Я защищаюсь тем, что защищаю.
Мой щит насквозь изъеден древоточцем.
Меча и не было — пучок павлиньих перьев,
и даже шляпы нет, и заменён
орлиный взор биноклем театральным
прабабкиным, от пушкинской поры.

Заглядывая в бездну краем глаза,
я понимаю: путь не бесконечен,
но время неделимо, и уже
не так и важно, сколько мне отмерят,
лишь сохранить бы лёгкие следочки
и гулкие глубокие следы.

Ангел мой, ткач и донор,
незрим за моим плечом.
Вот мы с тобой и дома.
Снова грустишь — о чём?

То, что так больно ранит,
видно едва-едва.
Тщетны твоих стараний
тонкие кружева.

* * *
Из-за письменного стола не увидишь радуг,
только в окне напротив отраженье дерева и стены.
Прозвенела строка, проросла через слово радость,
и линейные связи рвутся, а чувства погружены

в тот порядок вещей, который в лучшем порядке
предлагает миру иную меру, перенаправив поток,
разделяя струны и струи строя по прядке,
заставляя звучать отложенное на потом.

Что-то меняем каждый раз, когда, разжимая зубы,
отделываем до последнего звука один катрен
или, увидев цель, бессильно и грубо
бросаем последний мазок на оживший картон.

Наши силы слабы, по песчинке приводим благо,
но забудь на миг, какой вокруг балаган —
и твой камень жив, запевает твоя бумага,
и не помнит воздух кровавых солдатских ран.

Не будучи вставлен в строй — стоящий прямо
не спросит, зачем наотмашь эпоха бьёт по лицу.
Присяга наша тиха: мы заслужим право
говорить недоступное пришлецу,

когда бессильный разум безвестно тонет,
хмурой хмари хламида застит зенит,
возникает звук превыше земной монотони
и не душит отчаянье — силой оно звенит

в накачанном теле текста, в дышащем тесте текста,
вырастает, о месте своём не спросив,
не оставив абзаца для пристойного бегства,
позабыв поставить точку, тире, курсив.

И останется провести последний траверз,
разрешив травести капризной улыбки изгиб,
последней воли жест последний добра — весть,
как велика секунда, когда никто не погиб.