Павел Конивец. Связано

Лисички

Зверем становятся не от кнута и меда,
а оттого, что традиции есть у рода.
Лисы – собаки, как волки, но женского рода.
Слухи, что рыжие – шлюхи, рождают склочность.
Первый капкан убивает в лисе непорочность.

Дух у лисиц ядреный, а яд – кустарный.
Дело Лисицыных – в отрасли самоварной,
а не ружейной, и кончится все пекарней.
А род Волконских корнями растет в Чернигов,
к отпрыскам Рюрика – так повествуют в книгах.

Лисы инстинктом ведутся, все лисы – зомби.
Привод от Бога имеют их челюсти, обе.
Куриц на сытый желудок душить – их хобби.
Хвост, им навязанный с детства, ахиллов пламень,
лисы при жизни становятся воротниками.

Как философию вдоль-поперек не мучай,
с книгой и с женщиной сводит не ум, а случай,
стоит им счет открывать, но никак не с лучшей.
Лисам присуща изысканность, а не сытость,
быть утонченным животным – большая хитрость.

Вовсе не чудо, что взяли лисички спички,
море зажгли, фото с морем, неврастенички,
выложили в соцсетях на своей страничке,
даже не чудо, что вспыхнуло пламенем море –
чудо, что море в огне – не Федорино горе.

Что ей до моря, гори оно синим, тухни,
горе Федорино – горе в пределах кухни.
Хоть Нотр Дам, хоть Василий Блаженный рухни –
лишь бы лисички, как в телеке, на тефале
антипригарном жарились и шкворчали.

О тополином пухе

Чтобы смягчать болевые приемы
века, начальства, родного сына –
тополь ложится на чернозем и
глинистый грунт. На песчаник и на
скудный суглинок сельхозугодий
тополь стреляет немой картечью,
письменностью, как Кирилл и Мефодий,
легкой, упавшей на плоскость речью.
Время, когда в самом деле пухом
стала земля для лежащих ниже
уровня почвы и тех, кто ухом
все еще жив и не смазал лыжи
в сторону лучшую, как по снегу,
по тополиной не сладкой вате.
Время на сани менять телегу.
Время вставать, как с печи, с кровати.
Время использовать пух как вылет.
Время держать облака в квартире.
Тополев – пуха конструктор – вышлет
форточкам То-154.

Варежки

Ты связана спицами, я – на машинке «Зингер»,
мы – варежки на незаметной для всех резинке.
Я еле высовываюсь из левого рукава,
ты прешь из другого, из правого, ты ведь всегда права.
Нас носит какой-нибудь розовощекий, зеленоглазый.
Скажи, ты не в сговоре с этой большой заразой?
Он – бьющийся негабарит, драгоценность, ручная кладь.
Он в варежках, словно горячее будет брать.
С тебя ему нравится слизывать снега хлопья,
а я позволяю, поскольку душа холопья.
Он легок и с шелковой кожей, медоточив,
он выглядит как коренной гражданин Мальдив.
Но скука и ангела сделает негодяем,
он с нами играет, как в «Репке»: тянем-потянем,
из нас он износ выколачивает – когда
бьет варежку варежкой, следом идет беда.
Я был невесомый, приветливый, как ангорка,
а светлым и мягким впоследствии вдвое горько.
Когда меня держат в кармане, я к просьбам глух,
ворон я считаю уверенней, чем до двух.
Я баб леплю снежных, и баба выходит смуглой.
Ты – крепостей скульптор, тебе надоело куклой
перчаточной кланяться, чокнутым бибабо,
петрушкой – вот так надоело, по горло, по...
Ты море мое «охотское», нет на карте
тебя, в географии. Сумерки и «Бакарди»
разбавлены «Швепсом» и тягой сидеть вдвоем,
задраив от внешнего мира дверной проем.
Промокших насквозь, нас швыряют на батарею
в ложбинки соседние, я от тепла старею
и, как молоко, призадумываюсь слегка,
а ты превращаешься в вязаного щенка.

Сбитень

Сколько не тщись, не забрасывай скользкий невод,
сколько, как в море взором, в сети не висни,
снова вернешься к старухе, получишь «неуд»
в третьей, последней четверти вашей жизни.
Всяким удобством землянка скромней, чем хостел.
Жизнь, как монета подброшенная – двояка.
Быть рыбаком недостаточно, чтоб апостол
глянул из зеркала, а на нее – дворянка.
Путь с перекличкою цифр, считай, событий –
гладь столбовой дороги в плену колдобин.
Сбился с пути – презирает старуха: сбитень.
Быт с ней – одно корыто, но он удобен.
Невод как метод реальность легко и разом
выменять на что-нибудь, что не будет ранить –
блеф, потому что невод рукою связан,
стало быть, из узелков состоит. Как память.

Пьер Безглазов

Я – Пьер Безглазов, я потомок П. Безухова.
В моих очках диоптрий больше, чем прописано,
но я слепец, о чем судьба моя пронюхала
и познакомила с тобою. Ты актриса на
канале с мистикой и помпой, но без рейтинга.
Ты не Ростова, но зачем-то так представилась,
а я в ответ сказал, что Пьер, но можно – Петенька.
Прости, но легче было б, если б ты преставилась.
Ты колко шутишь, одеваешься с иголочки,
танцуешь в клубах и хватить не дура лишнего –
а я люблю тебя, люблю как пишут в стол, очки
раскокав, чтоб не возлюбить другого ближнего.
Ты, матерясь, предпочитаешь русский инглишу.
Твой поставщик кино и кухни – город Токио.
А я – с порядочным пробегом, хоть и выгляжу
большим дитем, большим буквально – аж под сто кило.
Я из новелл Эдгара По – вокруг смыкаются
четыре плоскости тебя, шипя: сломай тиски!
По части пыток ты искусна и смекалиста,
и за глаза меня зовешь дон-дон Ламанчский.
Я – самолет бумажный, ты – круженье аиста.
Кофейня ты, а я таблица умножения,
где в каждой строчке – стопроцентное неравенство
и ни намека на успех и отношения.
Ты счет часам ведешь ресницами от мэйбелин,
я, по-толстовски, укрощаю тело рубищем.
Я – книжный шкаф, ты – помещение без мебели,
о чем угодно эхо в нем, но не о будущем.