«конец», – сказала акка кнебекайзе –
«мы не осилим этот перелёт,
ты потеплее, мальчик, одевайся.
перезимуем, если повезёт.
и, может, не промёрзнет вся водица,
и солнце обогреет нас слегка.
ныряет водоплавающей птицей
зима в необозримых облаках.
и мы нырнём, согласно снегопаду,
в сугроба белоснежную постель,
пока плывёт по мёрзнущему саду
заиндевевших веток акварель.
где яблони стоят как на параде,
где пруд свинцов, и пепельность воды,
где плавают плоды по водной глади –
потерянные райские плоды».
она вздохнёт, его крылом накроет,
расправив перья нежно и легко.
из-под крыла подросшие герои
не раз взлетали выше облаков.
мы просто твари – все единой крови,
и каждый жив при замысле своём…
всходящий день осядет на покрове,
на ледяном покрове перьевом.

Кемпір* неприветлива. Сердце её, скрытое под зелёным камзолом и пёстрым платьем, твёрдое, словно камень.
«Ойпырмай, сайкал»,** – ворчит, поглядывая на меня исподлобья. А я хочу к папе и маме.
Бахтияр, сын её младший, привёз меня к ней: запихнул на сиденье своей машины, словно мешок с картошкой,
я плакала, щипала себя и не понимала: то, что произошло, – взаправду или же понарошку?
Где-то там, в другой жизни, что была у меня ещё день назад, оставался город и институт.
«Учись, жаным***», – говорила мама, и я училась. А теперь, испуганная и сломленная, сижу… тут.
И тот парень… с пшеничными волосами и лазуритовыми глазами –
я больше никогда его не увижу, он останется в памяти образами…
Бахтияр обещал моим родителям калым в восемь тысяч голов овец и баранов,
я строптиво трясла головой: неправда, скот не заменит меня папе и маме…
Бахтияр – большой и косматый, я задыхалась от ужаса, понимая, что меня ждёт,
и чувствовала себя капустой квашеной – кислой и квёлой, помещённой под вечный гнёт.
«Ты провела ночь в его доме, жаным, послушай, он будет тебе хорошим мужем», – в трубку молчал отец.
Я слушала, но не слышала – сердце билось в ушах. Бахтияр ушёл на подворье – считать овец,
кемпір занялась своими делами – гремела посудой, – устала меня стеречь,
я выбрала момент и улизнула, босая, на улицу – камень с плеч.
Я не знала дороги домой, ноги сбились в кровь от быстрого бега,
а бежала я быстро, оставляя красные полосы на белой коросте снега,
но мне не холодно и не страшно – я вольная дочь степей,
я увидела незамёрзшее озеро – оно манило меня, убаюкивало и тихо шептало:
пей…

С казахского:
*Кемпір (кемпир) – старуха
**Ойпырмай, сайкал – боже мой (возглас), гулящая женщина
***Жаным – милая, родная

О, сколько чудных мест на земле еще не опробовано!
Ни одним из вменённых чувств: ни на глаз, ни на зуб – никак!..
Да что там! Не нюхано даже виски с содовой (но
Зато приоткрыл ароматные тайны свои коньяк)...

Только-только принял себя целиком – без аннексий и контрибуций,
Только всех сущих возлюбил, простил, всем отснился,
Только понял, как прав был узкоглазый старик Конфуций,
Великий своим путем, хоть и не имевший СНИЛСа,

То есть получается, только забрезжили фантомы истины
Сквозь плотно зажмуренные веки знаний и убеждений –
А ты уже стоишь и озираешься потерянно у стены,
Мало того – неудержимо сползаешь, опускаешься на колени,

Прозревая: а ведь это десятилетие – последнее красивое,
А дальше – немощной старости болезненные гримасы,
Альцгеймер с Паркинсоном, братья шаловливые,
Уже подглядывают из-за кулисы – ждут своего часа...

Тьфу на них! Но жизнь – как предательски быстро меняла свои мизансцены!
Как несправедливо напяливала амплуа и раздавала роли!
И всё же... всё же... Все ее мгновения бесценны,
Даже когда все явки провалены и просрочены все пароли…

...А мне
кроме веры в тебя –
что ещё остаётся?
Приходит апрель словно мумия или сон.
Молчит.
И в асфальт закатавшее губы солнце
звучит в унисон одиночеством и весной.

В моменте открытом (как пробка на фляге с пивом)
такое предчувствие пенится в облака,
что даже ухмылку сороки, летящей криво,
послал не лукавый будто, а сам Лука –

апостол.
И нет – не ухмылка, а луч весенний.
И мумия в раМе (нет, всё-таки в раНе) окна
не мумия, а мумиё – чернотой
сирени,
и в жизни всегда всё бесспорно и всё сполна.

Не хочется слыть алкоголиком, слыть и слиться
в любую известную интерпретацию мест.
Останусь с тобой.
Каждый сотый отчаянный принцип
становится верой, стругая из облака крест.

Пока мы вдвоём, всё нормально ещё
и утро
капелью весенней, как капельницей – спаслось.
Кругом заменители: от псевдокожаной куртки
до мирного неба и всё это – страшно всерьёз.

Но я, натянув эту лживую куртку на плечи,
Бегу по апрелю за трелью счастливых скворцов.
«Ура!» и «Урал» – два синонима, так же, как вечность
и ты.
И веснушки твои мне щекочут лицо.

У Евы день расписан от и до.
На ней уход за садом-огородом.
На ней семья.
На ней и долг, и дом –
Забота от восхода до захода.

За мужем Евы нужен глаз да глаз.
Не горбясь, от работы не зверея,
Адам-мечтатель глубоко завяз
В межзвёздных равнодушных эмпиреях.

Хоть обкричись – оглох эквилибрист.
Адама ждать к обеду нерезонно.
С шестом в руках он в облаках завис
Над выпрямленной лентой горизонта.

Петлёю левой ловит лунный серп,
А правой – топит в озере светило.
Лоснятся волны, словно спины нерп
В слепых лучах небесного горнила.

Из окон Евы виден небосвод
И облаков стареющих морщины,
И солнца приручённого заход,
И силуэт любимого мужчины.

Закончен день. И список дел к тому ж
Весь испещрён каракулями Евы.
Осталось ждать, когда вернётся муж,
Прихлёбывать настойку диких груш
И усыплять чувствительные нервы.

Светлей с каждым утром назначенный час у киоска.
В тумане все чётче реки Монастырки мосты.
На фоне Невы проступают без зимнего лоска
Чугунный фонарь, и на кладбище Лавры – кресты.

Мы парком идем. Осторожно, как все пешеходы:
Под выпавшим снегом предательски скрыт гололед.
Ты прячешь улыбку – но частью весенней погоды
Оттаяло сердце и словно синица поет.

Под локоть берешь: на пути припорошен пригорок.
Так близость пьянит, что обоих качает слегка.
Сидит, как вчера, – та же нищенка возле собора.
И голуби ходят, толкая друг друга в бока.

Весенний снежок подаянием падает в кружку.
Негромкое хлопанье крыльев разносят ветра.
Вчера я по сути была... площадной побирушкой.
Сегодня дал руку мне ветреный город Петра.

И где именно росла та капуста, в которой родилась Аля, ведь она-то родилась зимой, а не летом?

(Хелена Побяржина)

Искристые прожилки ледяные,
Холодное звенящее стекло.
Когда мне разрешаться довелось
От бремени, в окне смотрела сны я...
Бабуля в школу на краю села
Без валенок, в обмотках, шла учиться,
А бабушка другая из больницы
В военный год захватчиков гнала.
Ушедших деток поминала с грустью
Прабабушка моя, молясь тайком.
Прабабушка другая с Колчаком
Боролась в ссыльном городе Иркутске.
В платке и шубке с фото улыбалась
Мне вовсе не знакомая свекровь.
В светящийся и ласковый покров
Сливались лики дальние. Казалось,
Склонялись харьковчане и чухна,
Тарханцы, смоляки и новоторы
К похожим на капустный лист узорам,
Что на стекле февральского окна
Переплели прожилки всех кровей.
Ещё чуть-чуть, и боль уже отпустит,
И я скажу: «Тебя нашли в капусте»
Новорождённой дочери своей.

Моя ворона ненавидит тополиный пух –
Он ей напоминает о зиме.
Она угрюма – всё, что скажет вслух,
Звучит как «Каррр», как резюме ...
И в этом вздохе слышу: «Я умру,
Хоть я не пожила, но одинока.
Птенцы, гнездо – всё в чёрную дыру ,
И нет вестей от ворона. Сорока
Хоть что-то принесла бы на хвосте,
Да, видно, все в клиентах у Харона»...
Свеча, рыдая, сникла в темноте,
Зажав пятак никелированный, ворона
Была готова к неизбежной мзде.
Последняя ступень – заоблачная степень
И третий год на землю сыпет пепел
И он везде...

P.S. Я заточил последний карандаш...
Кому писать на кромке мироздания?
– Быть может, мы твои последние создания,
Отче наш?

В темном декабрьском дне не хватает сил –
Только найдёшь опору, впадаешь в спячку.
Будто портал в высокое схлопнут был,
Мысли о заурядном невольно скачут:

Суп, шерстяные пледы, горячий чай,
Свитер связать из белой пушистой пряжи,
Скоро искать подарки и год встречать
Новый (но чем он новый, никто не скажет).

Хочется не об этом – об облаках.
Хочется света – трудно сбежать из дома.
Ретро-меркурий снова устроил крах –
В маленьком царстве замок из слов разломан.

Завтрак, обед и ужин. И день прошёл.
Сплошь не Дела, а так... в основном, поделки.
Ломится время – атомный ледокол.
Чувствуя это, жить бытовым и мелким

Невыносимо.

И трубы на крышах блестели,
И ярко горела заря,
И день был последний в рабочей неделе
И длился, казалось, не зря.

Всё смыслом наполнено было,
Всё виделось ясно вполне:
Красивое облако пО небу плыло
Навстречу белесой луне.

А мне улыбнулась собака,
Привязанная поводком
К цветущей сирени: «Надолго, однако,
Хозяин ушёл. Подождём».

Словно в детские года, в страны, реки, города
собирались и под вечер мы играли иногда.

Я – гудел верзила Жиль – в старой гвардии служиль,
за французскую корону я польжизни положиль.
Поиграль, ву компренэ, на реке Березинэ,
в память о казацкой шашке есть зарубка на спинэ.
Много-много кавалер всех изысканных манер
там последний раз играли в а-ля гер ком а-ля гер.

Джон кивал – ОКэ, ОКэ, я на Альме был рекэ,
неприветливые парни – во Владимирском полкэ.
И три геймс не в поддавки мы сыграли у реки,
никому не пожелал бы с ними встретиться в штыки.
Но майор сказал – вай нот, надо двигаться вперёд,
в красных брюках невозможно скрытно совершить отход.

Я – вступал Акира-сан – помню озеро Хасан,
игроки в пылу азарта разбежались по лесам.
Но за Халхингол-рекой ходит бабуска с клюкой,
все, кто с ней играли в игры, обрели себе покой.
Господин сэнсэй Сосо поступил нехоросо –
императорскому танку прокололи колесо.

Пауль говорил – майн готт, шла игра в один воротт,
Джон и Жиль, конечно, скажут, что совсем наоборотт.
Главная пошла игра после четырёх утра,
много прибыло работы у апостола Петра.
Но за Волгой, вас ист лос, поиграть не удалос,
видно в плане «Барбаросса» что-то где-то не срослос.

Есть примета, что в пути с реками ты не шути,
что в одну и ту же воду не получится войти.
Будет новая беда – будет новая вода.
Потолок «воды» и дальность
повышаются
всегда.

Захотевший летать – тем уже обречён.
Но ещё не достигнув пределов,
Высоты не набравши, запутался он
В перекрестьях ружейных прицелов.
Нас прогресс приучил сверху пакостей ждать,
Свиста пуль, воя бомб и пожара.
Не затем он, поверьте, собрался летать,
Я прошу: не стреляйте в Икара!

А другим он не страшен, скорее смешон,
Человек, долю выбравший птичью.
И для них представляется попросту он
Разновидностью редкостной дичи.
Но, поверьте, заманчивый этот трофей,
Сбитый с неба свинцовым ударом,
Станет жалкою кучкой тряпья и костей,
Я прошу: не стреляйте в Икара!

На вершинах засевшие горных божки
Тоже взяли его в перекрестья.
Ведь любой, кто пытается стать выше них,
Самой злобной подвергнется мести.
Но не надо, поверьте, ваш залп ни к чему,
К солнцу рвущийся – сгинет от жара.
И без вашей картечи не выжить ему,
Я прошу: не стреляйте в Икара!

Нет, не солнцем тогда был мечтатель сожжён,
И ему не природа отмерила срок.
Кто-то снизу вслед дерзкому поднял ружьё,
И поддавшись соблазну, нажал на курок...

В рассекающих ночь стробоскопах-мечах,
в озорном арабеске приветливых губ,
в непокорной бретельке, сбежавшей с плеча,
в шансонье, укачавшем неоновый клуб,

в зашифрованной карте таинственных вин,
в обрамлении стен, перепутавших век,
в мимолётной улыбке зеркальных глубин,
в искушении глаз, неподсудных молве,

в карнавальной ламбаде распущенных роз,
в полушёпоте окон, глядящих во двор,
в колдовском водопаде пшеничных волос,
в отнимающем волю дурмане Жадор,

добавляя в стекло бриллиантовый дым,
обнажая ажур поясов часовых,
опьянённый могуществом слова «любим»,
оживал, не мечтая остаться в живых.