Макс Шапиро. Маковое поле

МАКОВОЕ ПОЛЕ

Закрыв глаза, видишь другую вселенную — различия между светом и тенью исчезают, пространство набухает неопределенностью, стороны света сплетаются в кольцо, время густеет, становится вязким, как расплавленное стекло, остывает, замирает, и тогда из сумерек памяти, из марева еще не родившихся мыслей и непрожитых чувств, из-под темных корней небытия всплывает покрытое маками — неощутимое, невесомое, неодолимое, как тяготение, — поле, на котором манящий аромат цветов неотделим от гибельного дурмана.

Где это бесконечно алое поле? Зеркальный мир, наполненный ожившими отражениями, такими рельефными, что породившие их образы кажутся облаками тумана? Снится ли оно мне… или я снюсь ему — словно прохладная роса знойному полдню, когда над дремлющими маками дрожит, переливается, колеблется, качается жидкий мираж. Или ни меня, ни моего поля не существует… или мы существуем только вместе?

Ска́жете: «Поля нет», — соглашусь. Ска́жете: «Ничего, кроме поля, нет», — тем более соглашусь. Признаки его присутствия не определить. Но стоит лишь однажды, опустив веки, ступить на его зыбкое лоно, упасть в манящее море маковых лепестков, только раз насладиться их дурманящим дыханием, и поле становится явным, как стук сердца.

Иллюзии там обретают реальность, а очевидность теряет смысл.

Там живут люди — но они лишь сны, и им тоже снятся сны, хотя и это только сны. Ветры колышут головки цветов, дожди питают их корни — они источают благоухание жизни, смертельное для вдыхающих.

1

«Пять» на одних часах — «половина пятого, на других — половина шестого. Сколько в мире часов, столько и времени. Каждый циферблат ведет свой отсчет, поэтому время расслоилось, распалось на молекулы и исчезло, оставив после себя лишь тикающие механизмы и часовщиков — этих жрецов точности, сохранивших тайное искусство мерить время.

Наверное, оно было когда-то… до того, как появились часы и часовщики, но даже и эти почти вымерли. Ныне модно показывать время на электронных экранах, меняющих циферки по щелчку из ниоткуда. Считается, что время под контролем, раз всеми часами можно управлять одновременно — какое заблуждение. Оно потому и умерло, что всем захотелось им командовать.

Как его восстановить? Решить это на маковом поле невозможно — часовые стрелки вращаются здесь в обратную сторону, а самыми надежными считаются те, которые уже остановились.

2

Есть среди сумасшедших, живущих на краю поля, один старик — блаженный, в ветхом халате, порты в дырах. Вечно он улыбается, шамкает, а рыбу удит в грязной луже, хотя рядом течет река, откуда рыболовы таскают огромных карасей. Да и не лужа это вовсе, а яма. Днем высыхает, а за ночь наполняется росой. Но старик упорен: то ли мудрец, то ли безумец — ставит над ямой зонт и удит до вечера.

3

Избирающие избирают, избираемые избираются. Протежирующие — протежируют, протежируемые — получают протекцию. Выдвигающие — выдвигают, выдвигаемые — выдвигаются. Управляемые — управляются, управляющие — управляют. Ведомые — ведутся, ведущие — ведут. Убеждающие — убеждают, убеждаемые — убеждаются. Исправляющие — исправляют, исправляемые — исправляются. Говорящие — говорят, слушающие — слушают. Смотрящие вперед видят пути, смотрящие назад — учитывают уроки прошлого.

Как много способов увлекательно проводить время!

4

СВОДКА ПРАКТИЧЕСКИХ ПРАВИЛ

Если говорится о том, о чем не спрашивали, — это ложь.

Если говорится не о том, о чем спрашивали, — это ложь.

Если о том, о чем спрашивали, говорится долго, — это ложь.

Если о чем-то долго говорится — это ложь.

Если о чем-то говорится — это ложь.

5

Не надышался ли я испарениями макового поля.

Ведомые ведут ведущих. Управляемые управляют. Говорящие молчат. Смотрящие вперед видят прошлое, смотрящие назад видят будущее. Бегущие остановились. Вымаливающие поднялись с колен, прощающие перестали одаривать. Ждущие не надеются, стремящиеся не добиваются.

На маковом поле не нужно проводить время — можно остановиться и услышать голос тишины.

6

— Значит, слово лжет? — спросил я старика.

— Не слово, а слова. И не лгут, а лукавят.

— Есть слово истины?

— Есть слово-истина.

— Неужели, — съязвил я, — и где ж звучит это непроизносимое слово?

— Везде.

— И на маковом поле?

— Тем более на маковом поле.

7

Он зовет себя Dreamer, одет в просторный шелковый халат, бреет лоб и носит косичку. Я подозреваю, что он торгует опиумом, но кому это нужно на маковом поле?

— И в аду найдутся покупатели серы, — подтвердил он, хихикая.

У него костлявые желтые руки и тусклые глаза, вечно блуждающие, как воздух над раскаленной землей.

— Жизнь проста, — объяснил он, — трубка, лампа и черные семена. Долгий вздох, и я снюсь разным людям, но твое маковое поле влечет меня сильнее остальных, поэтому я здесь. Видно, и тебе мое маковое поле по нраву. Неудивительно, что мы встретились.

— Маковых полей много?

— Ха, не ты один умеешь закрывать глаза.

8

Старик вещал высоким трескающимся голосом, плохо различимым в шелесте маков, ведущих с ветром вечный спор.

— Прощая человека вслух, ты заменяешь один долг другим и делаешь должника должником вдвойне, а прощая про себя, ты делаешь его должником втройне, потому что требуешь любви за свою жертву. Получая прощение, ты взваливаешь на себя тяжесть греха, искупленного не тобой. Простивши однажды, придется прощать опять, а получив прощение, придется искать его снова.

Тут он прервался, схватившись за удочку, — поплавок дернулся. Ха, рыба в мелкой луже! Да это просто рябь. Но старик подсек, серебряный крючок взлетел над зонтиком, сверкнул и бессильно свалился обратно в мутную воду. Он раздосадованно сплюнул и резко закончил монолог.

— Прощение?! Мираж. Никого не одарить, не отказавшись от одолжений.

9

— Кто я? — кричал Dreamer. — Ответь, небо! Обретающий жизнь в чужих снах, кто я?

10

Женщина, отдавшая всю себя семье, вывернувшая свою жизнь наизнанку, подостлавшая её, как половичок, сломала судьбу себе, согнула мужа, запутала детей. К другой, отдавшей не меньше, всё вложенное вернулось обожанием близких.

Как научиться видеть без очков, дарить без щедрости, говорить без красноречия и любить без выгоды?

11

Есть молчание легкое, как пушинка, есть пугливое, как дикий зверь. Есть молчание величественное, как орган, а есть тяжкое, как пожизненный приговор. Есть молчание гнусное, как скупое подаяние, а есть щедрое, как весенний ливень. Есть бестолковое молчание и молчание мудрое, спокойное молчание и молчание истеричное. Много есть молчаний, но нет безмолвного.

12

Как, впрочем, и жужжание слов лишь замалчивает смысл.

13

Разве поступок не демонстрация бессилия — сила себя не афиширует. Разве хитроумие не демонстрация глупости — мудрость себя не открывает. Разве жертва не демонстрация корысти — любовь себя не навязывает. Разве искупление не демонстрация гордыни — смирение подвигов не ищет. Заблуждение — кривое отражение реальности. Реальность — зыбкая сумма заблуждений.

14

— Значит, — спросил я у старика, — солнечный свет свидетельствует о темноте?

— Солнечный свет — это солнечный свет, но тусклая лампочка, включенная в сумерках, свидетельствует о темноте.

15

Кто я? Каждое дерево, каждая травинка, каждый приблудный пес, каждый дождевой червь под ногами знают свое место в мироздании. Им почему-то не интересно самопознание. Но я, спиливающий дерево, растаптывающий травинку, прогоняющий пса и давящий дождевого червя, себя найти не могу.

Какая огромная власть дана тому, кого нет — во всяком случае, нет сейчас, и неизвестно когда появится… и появится ли. Возможно, незаполненность и есть предназначение, ведь уже состоявшееся не может вместить ни дерево, ни травинку, ни собаку, ни даже земляного червя.

16

— Да кто же я такой?! — всё кричал Dreamer. — Небо, ответь, кто я такой, снящийся всем и никем не видимый?!

17

— Что такое жизнь?

Старик улыбнулся в ответ.

— Что такое смерть?

Он рассмеялся.

Его смех привел меня в ярость, я готов был его ударить. Он отложил удочку, встал и неожиданно меня обнял.

— Не сердись, — произнес он примирительно. — Я и сам хотел бы знать, но на эти вопросы нет ответа.

18

С тех пор старик начал как-то по-особенному ко мне относиться, хотя его окружало немало надоедливых юнцов. Однажды он усадил меня под свой зонт, вручил удочку и заговорил идиотским учительским тоном:

— Шел по пустыне человек, фанатично верящий в бога, и молил небо дать ему глоток воды.

— В какого бога?

— Не важно, — грубо отрезал Старик, — следи лучше за поплавком. Так вот, этот человек пал замертво, когда до колодца оставался час ходьбы. Другой дошел, выпил сразу несколько литров и умер от рези в животе. У третьего был запас воды, и он, увидев у колодца два трупа, решил, что вода отравлена, прошел мимо, но остался лежать на середине пути. Четвертый, добравшись до колодца, выпил немного и наполнил свои мехи, но к тому времени вода успела зацвести и стала ядовитой, потому что колодцем долго не пользовались.

19

Себя видишь в отражении: находишь, потеряв, обретаешь, отказавшись. Познание невозможно изнутри предмета познания, так же как течение реки узнается лишь по неподвижным берегам, уплывающим в противоположную сторону. Из таких банальностей рождается надежный когнитивный метод: хочешь рассмотреть получше — отойди подальше. На маковом поле он, увы, не работает.

Куда идти, чтобы увидеть вселенную, которая повсюду, услышать тишину, которая везде, и осознать течение воды, сплавляясь по реке без берегов?

20

Камень — это булыжник, лежащий на мостовой, и мрамор, крошащийся под резцом ваятеля. Камень — это сердце скряги и воля воина. Камень — это морская галька и гранитное ущелье. Камень — это базальтовое покрывало Земли, несущее на себе континенты. Хрупкость изумруда и твердость алмаза. Грохот обвала и безмолвие горы.

Но ни сердце, ни воля, ни булыжник, ни твердость, ни хрупкость, ни базальтовая оболочка Земли, ни все остальное — само по себе не камень. Что же камень? Есть ли он?

А я есть?

А маковое поле?

21

— Юноша, — неожиданно обратился ко мне старик, хотя я молча сидел в тени зонтика и следил за поплавком, — слишком ты еще умен для мудрости, а для молодости слишком стар. Хочешь получать, не отдавая, отдавать, не получая, брать, не добиваясь, любить нелюбящих и быть любимым нелюбимыми. Хочешь разрушить дом, где не живешь, и построить другой, где жить не будешь. Впрочем, действуй, мешать не буду.

22

Там, где маковое поле смыкается с пустыней, в песчаном грунте вырыта пещера. В ней живет аскет, по виду монах, правда, непонятно, какому богу служит. Мало кто его видел, еще меньше тех, кто слышал. Как же мы удивились, когда он, в лохмотьях, с перекошенным лицом забрался на гребень бархана и, потрясая высохшими кулаками, закричал: «Боже, если ты есть, ответь!»

Что тут началось! Небо раскололось, загрохотало, заполыхало невероятным багряным светом. Барханы ожили, зашевелились, потекли раскаленными песочными струями, мерцающими под алой твердью, как кровавые ручьи. Из пустыни приближался черный шторм, рождающий из мрака тысячи молний. Ветер гнал на маковое поле стену песка, словно чудовищный каток, составленный из мириад песчинок.

Мы повернулись и в страхе бросились назад, закрывая голову от страшного ветра.

24

Старик качал головой, пока я рассказывал об этом происшествии.

— Может быть, может быть… Все ж чрезмерная пышность чревата подлогом.

— Небо лжет?!

— Частенько, а уж над маковым полем тем более.

— Это невозможно! — закричал я. — Где же путь?

— Хочешь услышать Бога, не ищи знамений.

25

Из всех состояний пробуждение — самое сложное. Уже не сон, еще не явь… На маковом поле их и вовсе не различить: проснувшись, думаешь, что видишь сон, засыпая, надеешься пробудиться где угодно, только не на маковом поле.

26

— Юноша, — воскликнул старик, — смотри, сколько слов нагородил, а ничего не сказал. Лучше бы промолчал.

27

Невозможно долго дышать маками — контуры поля теряют четкость, перспектива размывается, и всё слипается в месиво, где смысла не больше, чем рыбы в грязной луже.

Я покинул маковое поле. Пошел в лес. И вот меня встретило одно дерево, потом другое, потом третье… Но где лес? Я же видел его с поля совсем недавно.

Поднимаю голову, чтобы взглянуть на звездное небо. Вижу одну звезду, другую, третью… — звезды загородили небо, а ведь они — лишь горсть огоньков, рассыпанная кем-то по тяжелой темной тверди.

Вечная с этим проблема — кажется, целое уже в руках, но спотыкаешься о частности, падаешь, — оно вырывается и разбивается на части. Поневоле воскликнешь: «Что есть истина?» Как её услышать в хоре доказательств? Невозможно, если сама не откроется. Маковое поле, увы, не поможет, ведь оно всего лишь инструмент для выделения лжи.

28

Плывущие по реке смотрят на берега и потому знают, что плывут, но не знают реку. А те, кто плывёт и не видит берегов — допустим, они заняты рыбной ловлей, — реку знают, но не знают, что плывут. Выбрать, чего не знать, я не могу — маковое поле не место принимать решения.

29

Как меня раздражает этот сумасшедший старикашка. Ни ответить толком не может, ни объяснить… все талдычит свои дурацкие басни.

— Эй, юродивый с удочкой, подлость — это низко?

— Не знаю.

— Вот нагажу в твою лужу, и будет хорошо, правда? В нечистотах рыбку ловить.

Старик выглядел озадаченным: качал головой, шамкал, бормотал что-то, наконец развел руками.

— Не могу сказать. Ты попробуй, и увидим.

— Сейчас возьму удочку и сломаю о твою лысину. Сразу научишься зло узнавать.

Он смеется…

— Доброе у тебя зло, безобидное.

30

Над головой небо, под ногами земля — колыбель пространства, порождающая траектории. Куда ни пойдешь, все равно останешься внутри, если только не попадешь на маковое поле. Здесь, конечно, иная физика — небо и земля вполне могут очутиться по бокам или слипнуться, а траектории настолько непредсказуемы, что никому не интересны.

Открываешь глаза — привычный линейный мир… и люди, наивно полагающие, что живут под небом и на земле.

31

Опускаешь веки, и снова всё переворачивается:

За лаской прячется измена. За ревностью — верность. За похвалой стоит лукавство, за бесцеремонностью — забота. Могущество оборачивается ничтожеством, немощь — величием. Чрезмерная общительность обнаруживает одиночество, в замкнутости — мудрость. Гламурная привлекательность — токсична, вынужденное уродство — целительно. Совесть оправдывает корысть, а корысть вдруг оборачивается справедливостью.

И я всё ищу, ищу яркий свет, хотя давно пора встать в тень.

32

Себя не различить, а другого подавно. Он упакован между двумя огромными зеркалами. Куда ни посмотришь, видны лишь отражения отражений, отражающиеся в зеркалах до бесконечности. На оригинал похоже, но вопрос — сколько этим отражениям лет? Может, между зеркалами уже и нет никого?

33

Глас одиночества в пустыне: «Убирайтесь все к черту!»

34

— Да, — жаловался Dreamer, — я жру гнилые плоды и живу в карточном домике. Но это хотя бы есть, а как иначе? Кто дает, кто отнимает? Почему приходит радость, отчего исчезает? Где причина страдания, где источник покоя? Нет у этого клубка ни начала, ни конца. В глазах песок, над дорогой туман… а верить в абстрактного бога я не намерен.

Он взялся за длинную трубку, зажег лампу и забыл о моём присутствии. Странно было видеть опиумный дым на маковом поле, словно безумие возвело себя в квадрат. Он очнулся и долго водил по мне блуждающим взором. Наконец узнав, начал гнать:

— Убирайся, снись кому-нибудь другому, — запинаясь, медленно ворочал он языком. — Иди своей дорогой, если найдешь её в маках. Оставь меня и мои грёзы.

35

Дождь — это неутолимое желание небес. Дождь — это жаждущие уста земли. Исступленная, клокочущая ярость тропического ливня, холодная обреченность осенней измороси. Дикая, грозная гроза, с воем обрушивающая на исполосованные маки безжалостные струи, и спасительная благодать, орошающая иссохшее, окаменелое, уже убитое засухой поле. Влажные губы, требующие ответа, неисцелимые слёзы, требующие отмщения.

Но и это — ещё не дождь, а лишь его капли. Рассказать о дожде я не могу, ведь всё, что я знаю о дожде — это промокшая одежда.

36

— Старик, а ты не боишься уходить, не боишься смерти?

Он отложил удочку, задумался.

— И уходить боюсь, и смерти боюсь, — признался он.

— Так и Dreamer боится, в чем разница?

— В надежде.

37

Вот моя биография.

Сначала я был ничем — миром, богом… всем. Потом я родился. Рос, меня воспитывали. Формировали определенного человека — меня. Повзрослев, я обнаружил в себе много чужого. В двадцать лет взялся за перо.

Зачем? Кому-то это нужно?

38

Не верю ни миру, ни маковому полю — везде декорации. Непонятно, кто лицедействует на этих подмостках, во всяком случае не люди. Поэтому так сложно найти свою роль. Сценарий пишется по ходу действия, репетиций нет… Возможно, есть зритель? Наверняка есть зритель, но он себя не обнаруживает — снимает спектакль скрытой камерой, чтобы потом перемотать на начало.

39

— Нет ничего опаснее чудес. — объяснил старик. — Там, где их скапливается слишком много, жди беды.

— Разве чудо — это не избавление от беды?

— Чудо — да, но ведь я говорил о чудесах. Они как маки, чем их больше, тем слаще спится, а когда разлепишь глаза, ты уже под капельницей. Не верь им.

40

Любящий умирает, изменив любви. Нравственный страдает, солгав. Сильный мучается, предав. Но Dreamer, ни перед кем и ни за что не отвечающий, обречен бегать по кругу, собирать гнилые плоды и вопрошать, ночь вокруг или день.

41

Познание возможно ли без веры? Некоторые утверждают, что не только возможно, но даже отрицает веру: «Какое же это познание, — говорят они, — если ему нужна вера?» Однако, когда умники попадают на маковое поле, оказывается, что всё их знание заключается в умении подобрать гаечный ключ по размеру болта. То, что нельзя раскрутить отверткой, для них не существует.

Здесь над ними только смеются.

Но если нельзя узнать, не поверив, то как поверить, не узнав?

— Пустое, — отмахнулся старик, — как поверишь, так и откроется, тогда и узнаешь.

42

Невозможно спать на маковом поле. Лишь закроешь глаза, как оказываешься в другой точке. А проснувшись, попробуй отгадай, в каком сне очутился. Остается или не просыпаться вовсе, или проснуться навсегда.

43

— Конец жизни — смерть?

— Что ты! Что ты! — замахал руками старик. — У жизни нет конца.

— Тогда почему мы умираем?

— Дверь — это не конец пути, а развилка.

— Смерть — дверь?

Старик задумался и, по привычке раскачивая головой, что-то забубнил себе под нос. Я поразился, насколько он и Dreamer похожи, словно близнецы. Даже шелковый халат тот же, бритый лоб, косичка… лишь взгляд у старика иной — прозрачный и текучий, как вода в лесном ручье.

— Дружок, — сказал он наконец, — я эту калитку еще не открывал, а открыв, вряд ли вернусь рассказать. Но у любой дороги есть цель, не думаю, что наша — гробовой склеп. Иначе безумен садовник, насадивший маковое поле.

Он нагнулся, сорвал мак и подал мне. На огромных лепестках дрожала роса и стекала внутрь цветка, как в сложенные бархатные ладони. Тонкая, упругая, бордовая, словно пропитанная кровью, еще исполненная жизнью плоть покоилась в моих руках, не подозревая, что уже мертва.

— Зачем! — заорал я. — Что ты наделал!

— Видишь, не сажал, не растил, а жалко. Тем паче жалко тому, кто сажал и растил.

— Ты убил его!

— Да, но мак не знает об этом, знаешь ты. Не видит мак, как он прекрасен, видишь ты. Маковое поле не заметило потерю одного цветка, а для тебя — это катастрофа. А знаешь, почему?

— Почему?

— Потому, что ты — душа макового поля, а душу в гроб не уложишь.

44

Мне говорят: надо учиться. Учиться любить, учиться давать, учиться брать, учиться молчать, учиться видеть, учиться слышать… и даже учиться надо учиться.

Надо. Согласен. Но где инструкции? Учителя где? Думал, старик может что-то внятно объяснить, да кто ж его поймёт. Спрашиваю про добро — пожимает плечами, спрашиваю про справедливость — мотает головой.

— Я не могу быть учителем, — признался он, — всё мое богатство в нищете, вся мудрость в ее отсутствии. Мне нечем поделиться, кроме любви к маковому полю, тем более с тобой. Ведь я — это ты, сточенный годами.

45

Старик отдал мне удочку и зонтик.

— Зачем? — спросил я.

— Я ухожу.

— Зачем?

— Рыба больше не ловится.

— Да нет никакой рыбы в твоей канаве и не было никогда!

Старик улыбнулся.

— А ты наблюдательный, — похвалил он.

Увидев моё огорчение, он обнял меня.

— Не надо грустить, прощаясь. Да и куда я денусь на маковом поле, здесь куда ни уйдёшь, всё равно вернешься.

Он зашагал прочь, Я видел, как колышется его халат над маками, а ветер играет косичкой. Прошло несколько минут, словно у времени скатились две слезинки, и пропал старик в тумане, только зонтик да удочка у меня в руках — всё, что от него осталось.

46

Я бросил удочку. Я не намерен околачиваться здесь вечно, выуживая несуществующих мальков из грязной ямы.

Но зашумело, заволновалось поле. Очнулись, зашелестели маки, поворачивая ко мне алые испуганные головы, словно вопрошая: «Куда ты?»

Ужаснувшийся ветер завыл, заметался, расшвыривая клубы тумана над растерявшимися цветами. Куда ты?

Низкое, залитое дрожащей зарей небо покрылось дождями. Тяжелые капли забарабанили по лепесткам, как тревожный набат. Куда ты?

Всколыхнулось, возмутилось поле, потянулось ко мне тысячами стебельков, обернуло меня вязким дурманящим ароматом, окружило чарующими снами, застучало, заговорило, заспорило, заплакало множеством голосов.

Не покидай меня… Никогда.