Татьяна Георгиева. Золотистые розы в пылу войны

Брат

Нет, апрель в двух шагах, Серёжа. Снег уставший в лесу и чалый.
Мы так сильно с тобой похожи, только мама и различала.
Я – драчун, а ты больше скромник, в остальном мы зеркальны будто.
Я сейчас не хвалюсь, но вспомни, что я старше на три минуты.
Раз я старший, быть должен строже, – жалость часто подобна яду.
Но мне всё-таки жаль, Серёжа, что сейчас не могу быть рядом.
Я сегодня узнал от Славы (военврач теперь Славка рыжий!),
что ты, брат, без руки. Без правой. И вообще просто чудом выжил.

Подобрать бы слова покрепче, да отчаянно мысли кружат.
Я и сам стал как будто уже, ломотою горит предплечье.
Да, зеркальность, она такая, – смесь предчувствия и джетлага.
Я сейчас напишу и лягу, на рассвете мы выступаем.
Как очнёшься, прочти, Серёжа. Может, сразу, а, может, позже,
примешь сердцем и убедишься: комиссован, не значит лишний.
Брат, победа в тылу куётся. Ты мне сам говорил об этом.
И вокруг расписного солнца мы вращаем одну планету.

Ты поедешь домой, там славно. Лён цветёт, и роятся пчёлы.
Создавай берега и планы, и, пожалуйста, будь весёлым!
Как любить невозможно слишком, так и помнить нельзя без боли...
Ты же вышел живым, братишка, из калёного жерла боя!
Потому ты напишешь книгу. В каждом слове тепло и правда.
Виноватый прочтёт и правый, сильный и подчинённый крику.
Каждый ясно начнётся снова. Не приказ, не удар, не посвист, -
Слово было в начале, Слово. После – шаг, даже подвиг после.

Напиши же такую книгу, чтобы жить захотелось людям!
Будет слог и тягуч, и труден. Слушай смыслы и строки двигай,
если станут искрить абзацы, или вспенится память люто...
Ты и в детстве не мог бояться дольше одной минуты.
P. S. В душной сырости этой ночи нет ни звёздочки, ни лучины.
Не хватает тебя, но, впрочем, мы наверно неразлучимы.
Я, Серёжа, не просто воин. Я незримо тобой удвоен,
оттого не иссякнут силы. Обнимаю. Твой брат Василий.

Письмо с фронта

Любимая, здравствуй. А мы продвигаемся к западу,
и, значит, становится ближе заветная встреча.
Так странно: трава зеленеет, и птицы щебечут,
а только вчера воздух рвался под частыми залпами.
Затишье пока. С луга тянет душицей и клевером,
и горькой травой, я названия, правда, не знаю.
Я чувствую жизнь, мне отчаянно хочется веровать:
слабеют враги, сокрушается чёрное знамя.
Мы трудно, но неумолимо смещаемся к западу.
А чтобы не выгореть в страх и не сгинуть во мраке,
я имя твоё всю войну повторяю как заповедь,
во имя тебя я встаю и бросаюсь в атаку.
Мне скажут потом, что неверно дорога, мол, пройдена,
что не за страну, за т е б я мне хотелось сразиться...
Но где начинаешься ты, и кончается Родина?
Не думаю, что существует такая граница.
А если письмо это так и не будет отправлено,
и если вернуться к тебе я уже не сумею, –
Любовь — вот, что станет в итоге единственно правильным.
Любовь, что однажды меня обнаружила смелым.

Лет через сорок

Где-то лет через сорок я буду веселым мальчиком,
буду крайне неточной, но всë же твоею копией.
Ты сейчас бы сказал: "Слишком много удачи в том".
... Солнце трижды зашло над заснеженными окопами.
Дроны вьются над вами, что пчëлы неутомимые,
воздух – жгучая пыль. Это после я буду спрашивать:
"Расскажи мне, пожалуйста, дедушка, что же именно
в те часы для тебя было самое страшное?"
Ты нальëшь мне какао, придвинешь халву и пряники,
улыбнешься глазами и скажешь куда-то в сторону:
"Там я понял, Алëша, насколько во мне всё поровну:
дух и тело, отвага и душная горечь паники.
А ещë помню низкое, полное света облако,
как оно появилось внезапное, точно молния.
От него отделились два бледно-лиловых облика,
голоса их нездешние небом меня заполнили.
Первый вымолвил: "Пусть отступают. Сейчас не выстоять".
А потом протянулась из облака наземь лестница.
Все погибшие стали сквозными, летяще-быстрыми
и по ней поднялись. Разум меркнет, но сердцу верится.
Помню, Сашка, мой друг, обернулся, вгляделся пристально,
словно что-то хотел мне сказать у последней пристани.
Сколько есть в человеке души, – на лице написано.
Сашка весь стал душа. И такая была в нëм искренность…
После облако скрылось. Затеплилось утро матово.
Боли было на тонну, а веры – всего с горошину.
Эта лестница... Словно из тонкого сна Иакова.
Но об этом потом. Слишком мал ты ещё, хороший мой.
Мы тогда отступили. Приказ этот был спасением.
Да, немного контузило и поломало. Госпиталь.
Как мы вырвались, я не пойму, но известно Господу.
Это чудо, Алёша, какое уж там везение…
Подкрепился? Ну что, может, уток покормим хлебушком?
Или лучше нагрянем во двор, поиграем мячиком?"
... Где-то лет через сорок я буду весёлым мальчиком,
через сорок лет после Победы, дедушка.

Дедушкам

Ответы будут, только много позже,
когда проникнет правда до нутра.
Дай берег мне, чтоб оттолкнуться, Боже,
ведь если Ты во всём, то море – храм.
В нём чистота младенца, мудрость старца
струятся точно кровь по строкам вен.
Пошли мне мель, Предивный, чтобы сняться,
не простираясь в медленность и тлен.
Нельзя стать вольным, не познав темницы.
Дыханьем отмеряя ритмы дней,
воздвигни даль. Я стану к ней стремиться.
И Родину. Я буду петь о ней.
Подобен слову свет, волна – бумаге.
Пиши меня по зыби бытия.
Я слишком мало знаю об отваге,
а потому пошли мне шквал, чтоб устоять.

Орудие мира

Столько света под веками, стоит закрыть глаза,
ощущаю себя входящей в высокий зал,
где слова вызываются к жизни, как голоса...
Жаль, что мне и десятой доли не записать.
Жаль, что я не озёрная свежесть, но пряный зной.
Полыхает предзимье, и листья ольхи что кровь.
Я хочу быть открытой раной, рудой, землёй,
чтобы крепче врастала внутрь вереница слов,
пребывала во мне кристально, как ясный взгляд,
и разорванный круг имён становился цел.
Пусть рука хладнокровно умеющего стрелять
исполнялась бы боли и, дрогнув, теряла цель.
Но я падаю, руки раскинув, в звенящий снег,
до краёв переполнена тайной, шепчу: «Живи,
говори со мной цветом и вкусом, звучи во мне,
заглуши гул расплавленной розни и нелюбви!
Посади золотистые розы в пылу войны,
ткётся в куполе небо – лазоревая строка.
Сердце ищет огня и выси, путей иных...
Я хочу быть орудием мира в Твоих руках.

Победим

Всё повторится: осень с пряною дремотой,
чей цвет делим: янтарь и бирюза,
свечой взмывающие в небо самолёты,
наполненные ветром паруса, –
всё прозвучит. Прислушайся, присутствуй
при таинстве. Сентябрь – это путь
к изнанке смысла, в зазеркалье чувства.
Не бойся зачерпнуть, впитать, вдохнуть
глубокий свет его до пламени артерий.
Мы не восславим боль, не сгинем в дым,
нет. Мы в сто крат сильнее будем верить,
что победим.