Павел Великжанин родился в 1985 году в Кузбассе. Лауреат и дипломант поэтических конкурсов и премий: Южно-Уральской литературной премии, международного конкурса имени Куприна, премии «Справедливой России» и «Роман-газеты» и др. Печатался в литературных журналах «Наш Современник», «Москва», «День и ночь», «Роман-газета» и др.
В осколке Союза
Так уродлив колючий обломок металла,
Принесенный с бойцом в лазарет:
Крылья черные цевкою четырехпалой
Рядом с сердцем оставили след.
Врач сказал, зашивая дыру под ключицей:
– На, держи! Вдруг примета верна?
– Да со мною и так ничего не случится,
А своим – привезу ордена.
Все же взял… Железяка в подкладке шинели
Замерла паучихою ржавой.
Сыновья вырастали, и внуки взрослели,
Разводились по пьянке с державой.
И лежат ордена, хоть без прежнего блеска,
В девяностых не сданные частнику.
Но играется правнук корявой железкой,
Так похожей... на свастику.
Правда
Войну лишь в телевизоре
Ты видел. Что же, брат,
Стихов своих дивизию
Выводишь на парад?
Ведь там не по парадному –
Колонной общих мест –
С разрывами снарядными
Срифмован насмерть Брест.
Какая, к черту, строфика,
Рефрены для баллад?
С отчаяньем дистрофика
Там бился Ленинград.
Врастая в землю стылую,
За сердцем спрятав даль,
Дивизия Панфилова
Рвала зубами сталь.
Мосту, на нитку сшитому,
Молился эшелон,
С живыми и убитыми
Ползущий через Дон…
Ведь правда кровью пишется,
Пробившейся сквозь тромб.
Поймем ли мы, как дышится
В завалах катакомб
Не знающим заранее
Судьбы своей страны,
Чьи летние экзамены
Войной заменены,
Чьи строки в школьных прописях
Черкает красный цвет?
А время не торопится
Подсказывать ответ.
Но мы, врастая нервами
В свою эпоху, брат,
Пошли бы так же первыми
В свой рай..
военкомат.
Крепкие корни шахт
Напрасно не говори,
Не спрашивай почему.
Налобные фонари
Вонзают лучи во тьму.
А тьмы-то здесь – до ядра,
И с той стороны – опять.
Прорыта во тьме дыра,
Чтоб в ней уголек рубать.
Становится светом тьма,
Разбитая на куски:
Под гнетом печи ярма
Чуть фыркают угольки.
А есть и другой огонь:
Клыкастый, пороховой.
Его лишь попробуй тронь –
Расплатишься головой…
Но спущены псы-курки
На мирные города:
Кому-то, видать, с руки,
Чтоб хлынула кровь-руда.
И рушилась в шахтах крепь,
И вверх наступала тьма.
Дымящийся черный креп
Окутывал все дома.
Не сдался шахтерский край,
Привычный к любым трудам.
– Захватчиков покарай!
– Ни пяди им не отдам!
На крепких кореньях шахт
Настоян родной Донбасс,
И кем бы ни занят шлях,
А почва всегда за нас.
Отчизна всегда сладка –
Не спрашивай почему,
Ведь очередь молотка
Опять разбивает тьму.
Дождь с Донбасса
Над Волгой Богоматерь оплакивает век.
Над Волгой – бронекатер, похожий на ковчег.
Да, сквозь века и веки, опухшие от сна,
Не все увидят реки, горящие до дна.
Чтоб Дон, Миус и Волга впадали в Иордан,
Латает плоть иголка стежками новых ран.
И строчка ножевая останется навек.
А память, оживая, похожа на ковчег:
Покинет вечный стапель и курсом к бою – руль!
... Вода кипит от капель, а кажется – от пуль…
На ледяной ладони Ладоги
Всё помнят люди не железные,
Кто голодали, бились, мёрли:
Как финский нож солёным лезвием
Торчит, костлявый, в невском горле,
Как в свете фар сияют радуги,
А смерть столбом снарядным брызнет –
На ледяной ладони Ладоги
Упрямо бьётся жилка жизни.
Пульс метронома мерит черствые,
У мертвых выпавшие крошки.
Но воинов на фронт, упорствуя,
Везут трамвайные подножки.
Рвет немец землю нашу танками,
Деревни смотрят полонянками
В паучью вязь чужих табличек,
А небеса покрыты ранками
Враз постаревших детских личиков.
И партизан в лесу поваленном
Радирует предсмертным герцем.
Но бьется город – окровавленным,
Фронтами вырезанным сердцем…
История не ставит «неуды»,
Но бьёт линейкой – очень сильно.
Всё помнят люди. А для нелюди
Крестов довольно – из осины.
Безымянный солдат
Ранив листья навылет в парке,
Греет солнце граненый камень
Письменами – как те, без марки,
Доходившие даже в пламя.
Здесь и в смокинги, и фуфайки,
Те, кто рядом стоят, одеты,
Пробегают детишек стайки,
И невесты кладут букеты.
Время с памятью – бой неравный,
Сколько будут цветы живыми?
Безымянный солдат… Неправда!
Ведь Солдат – это тоже имя.
Баллада о целлулоидных пупсах
Целлулоидные пупсы, ручки-ножки на резинках,
Производства Ленинграда (что на Охте, химзавод),
Едут в детских чемоданах, узелочках и корзинках,
И не слышат: кто-то плачет, кто-то мамочку зовёт.
И не слышат: стонут рёбра старой баржи от напора
Ветра встречного с востока, лютых ладожских валов.
И не слышат: стонет небо, гнётся небо, рухнет скоро –
Вместе с рухнувшей из тучи стаей воющих «крестов».
И с тяжелой черной каплей, просочившейся в ладонях,
Побелевших на штурвале… Не успел наш военлёт…
«Крест» дымит. Но баржа тонет… И холодный мир бездонен.
И на день девятый – сверху нарастает ломкий лёд.
… Целлулоидные пупсы из распавшихся корзинок
Поднялись со дна, лишь время невской кровью истекло.
Куклы, помните ладошки – вас несли из магазинов?
… Неживым ответить нечем сквозь музейное стекло.
Зёрнышки
Из окопных треугольников
Режь бумажные кресты,
Плачь на плахе подоконников
От бездонной черноты.
Звезды, сбитые на холмики,
Строчки летнего дождя
Оставляем мы, безмолвники,
Безвозвратно уходя…
Нет, не капли мы – а зернышки!
Прорастем в который раз:
Юной звездочкой на донышке
Устремленных в небо глаз.
Жесткое жнивье
Был черствый хлеб вкуснее сдоб,
Был труд войны, простой и страшный:
На фронте пашней пах окоп,
В тылу окопом пахла пашня.
Впрягались бабы в тяжкий плуг,
И почва впитывала стоны.
Мукой, измолотой из мук,
На фронт грузились эшелоны.
Навстречу им – казенный лист,
Где от руки вписали имя.
А хлеб ложился, колосист,
И плакал зернами своими.
Кружило пеплом воронье
Над онемевшими домами.
Кололо жесткое жнивье
Босую душу старой маме…
Просыпаясь
Проснувшись на простыни в той тишине,
Какой не бывает в окопе,
Ты ищешь себя в полутемном окне
Среди отзеркаленных копий.
Стоишь под прицелом огромной Луны,
Как будто сошедшей с орбиты…
Не всем удается вернуться с войны,
И речь не о тех, кто убиты.
Фронтовик
Отрезав будто речь о том,
Чья здесь вина,
Пустой рукав запавшим ртом
Сказал: «Война».
Был год послевоенный лих:
Разор, расстрой.
Пришлось ворочать за двоих
Одной рукой.
Твердела мышцами рука,
Росла в кости,
И мало кто фронтовика
Мог обойти.
Жену он крепко обнимал,
Жил в полный рост,
И сына с дочкой поднимал
До самых звезд.
Последний ветеран
1.
Как вынуть нам осколки те и пули,
Что плоть живую жгут с сороковых?
… Дошли они до сердца, не свернули.
Застыли годы в скорбном карауле:
Он демобилизован из живых.
Последний ветеран, кому свое ты
Дежурство по планете передашь?
… Шагают вверх неотвратимо роты,
Шагают вверх невозвратимо роты,
На ореол меняя камуфляж.
2.
… На грубоватой табуретке – ржавый нож,
Одна затяжка недожженной сигареты,
Недоразгаданный кроссворд в газете «ЗОЖ».
Пустые окна старой печкой не согреты.
Мне самому теперь на все искать ответ.
Чужие стулья, хоть красивы – слишком шатки.
Я понял деда: ничего вернее нет
Той самодельной табуреточки-лошадки.
Вечный огонь
До сих пор обжигает нас Вечный огонь,
Словно глину сырую – живая ладонь.
Так горит в глубине затонувший маяк:
Пароходы, вы где? Всё каюк да каяк.
Мельтешим по своим повседневным делам,
Пилим ветви прошедшим войну тополям,
А в лицо – жгущий взгляд: то в почет, то в укор,
Будто вспышкой сверкнул фронтовой фотокор.
Он понятен для всех, бедняков и владык,
Этот огненный, честный до пепла язык:
Держит колокол неба в набатных ночах,
И созвездья лежат у него на плечах.
Он всегда на посту, одинокий атлант,
Основание всех аксиом и констант.
И когда часовые уходят домой,
Бьется Вечный огонь с наступающей тьмой.