Ничего личного

...Гляди во все туши и тени,
Тёртая шмара,
О белом и черном договорись с небесами.
Я стучусь к тебе в левый висок из ночного кошмара –
Я баба из Яра
С черно-белыми волосами,
Я бульбашка с Хатыни,
Младенчика прячущая у груди,
А он в небо глядит
И видит лишь жирного дыма клочья,
И ни днём уже не уснет, ни ночью,
И колокол в небе гудит.
…А ещё я чуть-чуть хаусфрау из города Мюнхена,
Ничего страшней подгоревшей свинины не нюхала,
И молилась в кирхе навзрыд, до кровавых колен –
Замолчи, Рио-Рита,
Усохни, Лили Марлен.
Богом про́клятая, пред Небом держу ответ –
Смерти нет.
Беда, что и жизни, деточка, нет.
...Гляди, моя доча, в зеркальце,
Поправляй макияжик,
Принцесска на пять минут.
А тех, кто стоит за плечом у тебя, не бойся –
Они уже никогда не расчешут волосы,
Они без плоти, они без го́лоса,
И стылых губ, почернелых, ненапомаженных,
Не разомкнут.
Слушай, правну́ченька, сердце и колокол тёмный,
Напряги остаток естественного интеллекта,
Поперхнись баварской сосиской и сраным Хайнекеном –
И гляди, как шастает город, стрёмный, огромный,
Из конца в конец Калининского проспекта –
Выходи в полушалке моём и в берете маменькином.

Полоснула боль
яркой краскою,
окропила бинт
страшной меточкой.
Он привык к тебе,
сильной-ласковой,
будь всегда такой,
слышишь, деточка?
Ты надёжная,
тем и надобна,
не судьба его,
не желание.
Ну зачем зимой
в небе радуга,
если ночь за ней
будет раннею?
Медсанчасть твоя
захудалая,
привезли его,
весь искромсанный,
а потом глаза
увидала ты,
и - пригрезилось
в пору грозную...
Ты бы боль взяла -
не получится.
Может, сбудется,
может, выдюжит.
Каково оно -
быть попутчицей?
Чувства лишние,
но не выжжены.
Там, на родине,
куст акации,
и невеста там
ждёт, волнуется.
Будет долгою
операция,
всё ты сделаешь,
ты ведь умница.
Хмарь военная,
смерть-разлучница,
смотрят пристально
лики в копоти.
В пору смутную
страстью мучиться?
Кто ж придумал
такое,
Господи...

Вчера ещё узнала. До обеда.
О горе не рассказываю сыну.
А завтра утренник в честь Дня Победы,
Стихи готовил маленький мужчина.
Победе восемьдесят! Белая рубашка,
Пилотка, лента, выглажены брюки.
Играл в приставку целый вечер Пашка,
Сейчас затих, не громыхают звуки.
Иду проверить. Мало ли, всё может…
Сидит рисует, тоненькая шейка,
Левша — как папа, перепачкан тоже,
«Zа наших» полустёртая наклейка.
Гуляют буквы с карандашным следом,
Внизу отец и сын, как два солдата,
Кроваво красным в центре — ZA ПАБЕДУ!
— А почему же «па»?
— От слова папа.

Я смотрю на мир сквозь окно Овертона,
Март пришёл в срок.
Бродит брошенный ветер в поисках дома,
Без рук и ног.

Лужи, как зеркала, но гораздо глубже,
Крадут небо.
Мордой к небу, у баков, медведь из плюша,
И пёс медный.

Март уже привык ко всему, и я тоже.
Не в первый раз.
Скоро из туч, похоже, хлынет гнев Божий
Дождём на нас.

Первые капли в землю сухую летят,
Земля их пьёт.
Тот, возомнивший плотью бессмертной себя,
Сейчас умрёт.

Русскую сегодня отпевают душу,
Звенит воздух.
Все святые рядом, их покой нарушен.
Назад — поздно.

Это кто у нас ночью ревёт? Это я реву.
От вестей прикрываясь крыльями и стихами,
шлю молитвы о мире Христу и христовой маме,
и прошу вышивальщиц судьбы поменять канву...
Чтобы луг и цветы, вместо холода и снарядов,
чтобы мир без войны, вместо мальчиков из огня.
Я молюсь, чтобы беспилотник с небес не падал,
чтобы ядерный взрыв не настиг в темноте меня.
Я слыхала, что смерть была не жестокой бабой,
и косила траву по дороге в счастливый рай,
а теперь я прошу её: стой, сыновей не надо!
Хочешь жизнь мою? Всю до капельки? Забирай!
И летят эти души в рай, с пулемётной лентой,
в окровавленных тряпках, к ангелам на крыло...
Пусть волшебник исполнит пасс, и закончит это,
конфетти и конфеты пусть, и исчезнет зло...
Ты не хочешь войны? И я. И она не хочет.
Сын не хочет войны. И дочь. И моя сестра...
Слышишь, Мойра? Спряди нам мир этой длинной ночью.
Чтобы в мире цветы и луг, чтобы всем добра.

Бабий фронт – несерьёзно, нелепо звучит,
как ромашка на диком ветру, прямо всклочь.
Где достать в тридцать пятый размер кирзачи,
гимнастёрку, что сядет точь-в-точь?
Где лебяжьей воздушности, хлебности рук
загустеть, закалиться в умелую сталь?
Как, почти ежедневно теряя подруг,
до смертельной тоски не устать?
Это можно, когда, забывая своё,
слово гулкое «надо» твердить и твердить...
будут после войны каблуки и бельё,
а пока надо яростно бить.
Бить до рези в глазах и до судорог ног,
онемевших в обмотках на точке огня,
и, вложив всю «любовь» в СВТшный курок,
свою душу с позиций поднять.
А влетая в ночную на «швейной» У-2,
простегать точно в цель вражий шлейф тыловой,
понимая, ведь ты непременно права,
что рискуешь своей головой.
Надо скальпель держать, не теряя упор,
привыкая к тлетворному яду бинтов,
ненавистной усталости наперекор
вырывая у смерти бойцов.
Вырывая победу в холодном цеху
и в разгаре горячей июльской страды.
Рассыпается время, сгорая в труху,
в работящих руках молодых.
Бабий фронт... разве ж можно всего передать?!
Плечи ангельски белый укутает снег.
Если в дом твой приходит большая беда,
то она есть одна и на всех.

Если уснул солдат –
Ты не буди его:
Пусть во сне набирается сил…
Он себе тишины попросил:
Тишины – впереди всего.
И теперь, где мёрзлый акрил
Бетонировал бруствер могил,
Снежной вьюгой течёт молоко
То ли ввысь, то ли вглубь –
Вдоль него,
Сквозь него…

Над полями – весна. Ни огня, ни руин, ни обломков,
И почти заросли шрамы поля – окопы войны.
И невольно в сознанье наивных и слабых потомков
Пробуждаются зёрна надуманной кем-то вины.
Это было как воздух: девятое, май, сорок пятый...
Но и славу, и долю сквозь годы непросто нести:
Чья-то зависть велит нашу память подальше запрятать
Лишь за то, что посмели полмира однажды спасти.
Только если в угоду хвастливым трибунам и рангам
Мы смущённо забудем о той милосердной весне,
Время снова очертит кровавым своим бумерангом
Поколение ждущих огня и кричащих во сне...

Я взываю к тебе,
к сытой душе запечённым счастьем.
Я твои стыд и честь.
Мой позывной «Потеряшка Настя».
Крыша над головой
куполом звёзды считает в небе.
Я же в сорок втором
счёту училась по крошкам хлебным.

Флигель был ветхий в хлам.
Дождь заползал в нищету по стенам.
Я с ним напополам
горе делила во мраке бренном.
Голод, холод и жуть
были мне куклой, юлой и шаром.
Мне бы взять и уснуть.
Я, не желая играть, играла.

То в живучесть, то в смерть,
то в вытеснение силы страха.
Я могла всё стерпеть,
но не смогла разучиться плакать.
Я в себя Ленинград
сердцем впитала сырым и бедным.
Знаешь, как я ждала…
хлеба кусок и отца с Победой.

Я взываю к тебе!
Не допусти ни блокад, ни травли.
Сыт, обут и одет,
в доме тепло и уютом пахнет.
Я фатальная грань.
Мой позывной растворился в датах.
Сколько маленьких Насть
перестрадать не смогли блокаду…

Мой отец пал в бою.
Мать умерла до начала мора.
Я себя узнаю
в каждой собаке, в котах бездомных.
Ты же тот, кто не знал
воя сирен и увечий тяжких,
гордо держишь медаль
Насти — блокадницы-потеряшки.

До мая время еще есть
Разгладить полосатые ленточки,
Выучить «Темную ночь» и «Смуглянку».
Сыну исполнится пять, а не шесть,
Он взрослый и милый котёночек,
Вот только б победить ветрянку.
Потом и алфавит, и букву «Р»,
И первые робкие «МАМА»
На белых листах от принтера.
И кто такие СССР,
«Муму» и «Пиковая дама»,
И почему бьется током от свитера.
До мая время еще есть
Объяснить в двух словах необъятное,
Выдать, так сказать, базу.
Зачем плести зеленую маск-сеть,
И что за плохие враги непонятные –
«Они как зеленые сопли, заразы».
До мая времени немного,
И букв в «Победе» ровно шесть.
А знаешь, сын, что у порога
Весна, салют, и время есть.

Мне хотелось писать о войне,
о героях и подвигах ратных.
Ведь не зря же я внучка вдвойне
тех солдат, что вернулись обратно.
Мне хотелось описывать бой,
как теряли друзей по окопам -
под огромной небесной трубой
в тишине растворяется ропот.
Мне хотелось писать о слезах,
что под горькую пролили деды.
Не смогли они мне рассказать,
как для внучки ковали Победу.
Мне хотелось в бессмертном строю
в гордом мае нести их портреты.
Фото нет. Я иду и смотрю,
как шагают по улице дети.

Мне бы не выжить тогда,
В сорок первом.
Мне бы это не пережить.
Не сохранить надежду и веру
Во имя семьи и огромной страны.
Не примеряю.
И не хочу думать.
Я не жила тогда, не жила.
... а в девяносто первом не стало Друниной.
И вся эпоха за ней ушла.

Тебе больно.
Когда уже скажут «домой!»,
Когда уже скажут «вольно»?
Безобразно лежат в черноземном
Бесконечно красивом поле
Руки отдельно от тела.
Исподлобья спрошу «доколе?»
Не просто шестая часть суши,
Половина болящей души.
Видно из космоса, на болоте
Болтаются жухлые камыши.
Гипотетические небоскребы
Обернулись в лубочные шалаши.
Неразвивающиеся технологии,
Как нерастущие малыши.
Болит. У меня. Твоей части.
Значит, страдаешь и ты.
Дай забрать эту заботу,
До наступления темноты.
Не обольщаясь взглянув на период
С макроисторической высоты,
Лучше раньше, чем позже
В черноземе взрастут цветы.

^{Посвящается тем, кто 9 мая донёс цветы к памятникам}

^{героям Великой Отечественной Войны,}

^{невзирая на все запреты в странах зарубежья}

Девятого мая. Встать.
Побриться. Одеться.
Приколоть ордена.
Выпрямить спину.
На улицу выйти с тростью.
Не забыть трость,
И выпить валокордину.
Две гвоздики зажаты в руке.
На трамвае до поворота.
Здесь была высота.
Шла пехота –
И рядами ложилась в траву.
Все ушли...Только я – живу.
Две гвоздики к могиле раз в год...
Только вот – полицаев взвод
Не даёт мне к павшим пройти:
Не положено, нет пути.
Мы за вас положили жизнь,
Чтоб свободными вы родились.
Если вы не чтите гробов,
Превращаетесь вы – в рабов.
Волокут меня в автозак
Полицаи.
Ни шагу назад.
Как тогда – за спиной встал строй...
Вместе с ними, полуживой,
Я прорвал оборону к холму...
И гвоздики – донёс.
...Теперь можно – в тюрьму.

И себе сказала я: прощайся
с этим домом, улицей твоею,
с тишиной, уставшей защищаться
от гремящих вслух сердцебиений.
Все спешат, кивнув вполоборота,
уезжают вместе с поездами.
Город, это мы, твои сироты.
Мы бежим, себя не узнавая
и кричим: «Прости детей несчастных!
Посмотри, в каком они смущеньи…
Отпусти нас с миром – и прощайся,
но оставь нам шанс на возвращенье.
Даже те из нас, что пали духом,
уносимы общею гурьбою,
верят в свет твоих священных кухонь
и придут, окликнуты тобою.
Город, знай, что многие вернутся
не на миг свиданья, а навеки –
и тогда верни нам день июньский,
словно этот, в качестве проверки.
Всё припомни: вплоть до каждой лавки,
до последней уличной вороны –
а сейчас хоть прошлое оставь нам,
на ходу вбегающим в вагоны».