Анатолий Аврутин. Одиночество воет по-русски

Самосуд

Враги устроят самосуд,
Сплетут интриги.
Но от отчаянья спасут
Вино и книги.

Враги об этом и о том,
Лужёны глотки.
Есть у меня любимый том
И рюмка водки.

В мечтаньях Лермонтов порой
Приходит в полночь.
«Нет, я не Байрон, я другой…»*
Как божья помощь.

Черты тревожного лица
Во мгле неярки.
Он прочитает «Беглеца»,**
Содвинем чарки.

Прошепчет тихо: «Перестань…»
Да что мне эти,
Когда есть «Демон» и «Тамань»
На белом свете.

Что мне интриги, наконец,
В подлунном мире,
Когда домой спешит «Беглец»,
Рыдает Мцыри!

Поэту только и к лицу
В смертельном гуле
Швырнуть перчатку подлецу,
Шагнуть под пулю…

_{*Строчка из стихотворения М.Ю. Лермонтова
**Одна из Кавказских поэм М.Ю. Лермонтова}

К Лермонтову

И зачем одному выходить в поздний час на дорогу?
Ночь темна… Путь кремнист… Говорит со звездою звезда…
Так ли внемлет пустыня в ночи молчаливому Богу,
Коль на дальнем разъезде гудят и кричат поезда?
Ну а если гудят, значит, это уже не пустыня...
Хоть дыханию вторя, всё так же вздымается грудь,
Беспокойные мысли в груди поселились отныне,
И, вконец растревожась, так просто навеки уснуть…
А мечтания что?.. Сколько было иллюзий напрасных!
И иллюзии эти не стоят уже ни гроша.
Если солнце в зрачках вдруг померкло, а следом погасло,
То не вздымется грудь, всё ещё беспокойно дыша.
И Отчизна, забыв своего беспокойного сына,
Не отправит в музей тот дуэльный его пистолет.
А по каждой тропе зашагает вселенский Мартынов,
Твёрдо зная, что пуля его не настигнет в ответ.
И, простреленный кивер скатав с белым парусом вместе,
Неправдива, история снова пойдёт по кривой.
А поэт, что остался невольным невольником чести,
Вновь на снег упадёт, в сотый раз оклеветан молвой.

Эмигрант

^{«Родину помню… Давно не люблю…»}

^{Григорий Оклендский}

Ручка, блокнот… Открестился легко,
Вычеркнул всё, что, казалось бы, свято.
Помнится мама… Забыл молоко
Напрочь, которым был вскормлен когда-то.
Где-то валяется школьный дневник
На антресолях, средь хлама и пыли.
Помнится школа… Забыл ученик,
Как и чему его в школе учили.
Сделал рукой… За три моря уплыл,
Там он – плевок, что в помойке затерян.
Чем наделили – давно позабыл
И ничего возвращать не намерен.
Но перед смертью, в своём далеке,
В даль поглядев, что затянута дымом,
Что-то на русском шепнёт языке.
На ненавистном ему. На родимом.

По-русски

Вот почти и закончилось стылое лето –
Полу-осень за окнами… И полусвет.
Не сыскался ответ там, где нету ответа –
Только морозь, противная морось в ответ.

И куда ни взгляни – то берёзка в исподнем,
То печаль с посиневших стекает осин.
Только прошлое так же живёт в прошлогоднем,
Да сосед одинокий всё так же один.

Всё мокрее, всё глинистей скользкие спуски,
И в сараюшке крыша опять протекла…
А в груди одиночество воет по-русски
И по-русски мечтает дождаться тепла.

Но тепло – по весне, а сейчас – увяданье,
Позабытая радость бредёт стороной.
И обидно, что плеч невозможно касанье.
Что обманчива память.
Что ты не со мной.

Снова

Снова ветер поёт мне свою бесконечную песню,
От которой и сам он в бескрайнем пути изнемог.
Я, конечно, умру, и, конечно же, снова воскресну,
Тень свою уронив на шальное скрещенье дорог.

И в повторном пути я, конечно же, снова услышу,
Как в ночи созревает в саду золотистый ранет.
Как, созрев, упадёт он лениво на сонную крышу,
И припомнится вдруг то, чего даже в памяти нет.

Будет на голоса распевать мне весёлая птаха,
Будет робкая ветка стыдливо в оконце стучать,
Будет парусом белым вздуваться ночная рубаха,
А на бледные щёки слезами стекать благодать.

И послышится мне, как деревья звенят золотые,
А невзгоды с обидами станут навеки не в счёт.
А что мокро щекам, то слезами стекает Россия –
Из горючей слезинки и Волга начало берёт.

И, тогда, может быть, снова ночью холодной приснится
Под шуршание ставен и скрип проржавелых завес,
Что кричала в ночи о тревожном бессонная птица,
И от крика ты умер. Но снова наутро воскрес.