Вера Калмыкова. Секунда, когда никто не погиб

***

Мне ужас чужой перед смертью,
звериный и детский,
дышать не даёт.
Сказать бы: «Я с вами», —
но только словами не дышат.
За что их — речами?
Им воздуха дать бы для вдоха…
И разве достаточно выкриков гневных,
чтоб дети воскресли?
В дыму, в безвоздушье погибнуть,
чтоб поводом стать для злословья.
Молчите, молчите,
и так не хватает дыханья.

Письмо брату

Кто помнит о прошлом земли?
Только земля
где-нибудь в лилово-оранжевой Аризоне,
там скалы похожи на кактусы, а кактусы
по размеру как скалы.
Или серые камни в Залавруге:
тысячи лет назад
люди покрывали их рисунками.
Камням было щекотно.
До сих пор, просыпаясь по весне,
они ёжатся и хихикают,
как младенцы.

У земли долгая память.
У людей короче.

Я Средняя полоса России.
Я из мещёрского племени,
разговариваю с деревьями
и всё помню.

Хочу сказать тебе:
братец Каин, жду вас обоих к чаю,
напекла коричневых плюшек с корицей
и готовлюсь варить кофе,
вот думаю —
и туда корицы добавить или всё-таки лучше
желтовато-белой ванили.

Что же вы, поспешите, братец Каин,
кофе стынет…
Я сварила его в джезве, сделанной друзами,
а фарфор у меня
с туманного Альбиона.

Пока я ждала, ты
обливал зелёнкой лицо Арарата,
привязывал к столбу Святую Землю,
спускал штаны с Гималаев
и розгами хлестал Сахару.

Брат, у нас с тобой одна кровь, —
что ж, значит, и я это делаю,
сама не зная,
потому что я земля,
и я —
всё, что из меня вырастает.

Где ты похоронен, Каин?
Где твои кости?
Сколько у тебя могил?
Говорят,
несколько,
а мне кажется —
нисколько,
ведь не может умереть
убийство.

Ты говоришь: кровь зовёт тебя,
наша кровь тебя зовёт,
кровь земли, ты говоришь,
просит: «Отвори меня, Каин,
дышать мне трудно».

А я совсем другое слышу.
Я слышу её стоны,
ей нехорошо на воздухе,
она сворачивается и твердеет.
Оставь кровь, Каин,
ты плохо учил её язык
и понимаешь её превратно.

Братец, через тысячу лет
и я вернусь домой,
неужели ты не хочешь
лечь со мной рядом,
стать холмом
и нежиться под босыми ногами
ребёнка, который родится,
если ты сейчас не убьёшь
его будущую праматерь.

Имя моё ты

имя моё ты
пока жив здоров
нет до тебя дела
но когда падаешь
остаюсь безымянной
сколько моих имён
рассеивается сегодня
сколько меня растворяется
в воздухе
нашем общем с тобой
мне его не додышать без тебя
политика
экономика
идеология
схоластика
не мои имена
не отзываюсь на них
имя моё ты
на тебя отзываюсь
не падай

Свидетели

пледом накройся печенье пожуй
новости жизни страны
пресное зрелище смерти чужой
не оставляет вины

тряпки и жижа и мяса кусок
только что был человек
каждому выпадет неба глоток
зритель уже пообвык

крепок желудок и сладостен сон
это же он, а не я
колокол пущен и слышится звон
гибель твоя и моя

нет не меня заклинают вернись
злую надежду храня
хлеба и зрелищ заслуженный приз
после рабочего дня

это же там далеко а не здесь
взрывы стрельба пустыри
только и вымолвит мёртвый с небес:
мама, прошу, не смотри.

Теория рукопожатий

-1-

На за и против раскололось людское море,
на да и нет расплескалась людская суша.
Я, говорит один, в пределах пустыни за стол не сяду
с ним вот, и он со мной тоже, какие мы молодцы.
А пока тут разговаривают о столах и стульях,
мёртвые дети
молчат.
И я вместе с ними.
К их молчанью добавить нечего.

-2-

Всё, что делаю я, — стягиваю разошедшиеся края мира.
Высаживаю на них деревья
и надеюсь, что корни переплетутся,
а листва со временем образует почву.

Время, время, лишь бы оно осталось!

Взрывы, половины домов, мёртвые и калеки —
это очень близко,
если считать в рукопожатьях, а не километрах.
Так мало расстоянье в один или два человека.

У тебя автомат, и ты вернёшься с войны.
Я не умею стрелять, меня на войне не было,
я навсегда там останусь,
потому что её не могло быть
и она — была.

Говорить со мной не о чем.
Я только стягиваю края мира.
Это непростая работа.
Не ждите от меня
большего.

Твоё

Не видно зги, не слышно вздоха
и кровь во облацех темна.
Не отвергай: твоя эпоха.
Твоя страна. Твоя война.
Не отвечай на хейт убожеств,
прими судьбу: такие дни.
Гляди в себя. И сколько сможешь —
хоть столько мира сохрани.

Крест

Во времена, всегда последние,
и вдох и выдох — Божья милость.
Пейзажи озирать соседние,
запоминая, что случилось.

Довольны зеброй полосатою,
скрипим, болтаем, тянем лямку.
Искусствоведами завзятыми
за мигом миг вставляем в рамку.

Подтверждена пора бездумная
уведомлением в конверте,
а жизнь дана зеленошумная
для примирения со смертью.

Но память делится видением
заклеенных крест-накрест окон,
и звуком взрыва, и падением
на солнце блещущих волокон.

Ох, нам бы в лес, на мох, на верески,
но всё страшней и безобразней —
помстится то косым Андреевским,
а то Петра святого казнью.

Жилое становилось полостью,
безлюдьем, тишиной, печалью.
…О, только б жизненные полосы
не пролегли диагональю.

Silentium

Молиться и любить, а что же остаётся,
нет права у тебя ни спорить, ни рыдать:
ты не участвуешь, и не тебе даётся
прощения простая благодать.

Трясётся шар земной на вытянутой шее,
вот-вот стряхнёт кого — и всё-таки судьба
у каждого своя, но общая страшнее.
Молчи, не всколыхни ни древние гроба,

ни нынешнюю ось, повёрнутую накось.
Не смей войну по-свойски поминать.
Переживи свою с другими одинакость,
прими и не стирай безмолвия печать.

Поэтическое искусство

Из-за письменного стола не увидишь радуг,
только в окне напротив отраженье дерева и стены.
Прозвенела строка, проросла через слово радость,
и линейные связи рвутся, а чувства погружены

в тот порядок вещей, который в лучшем порядке
предлагает миру иную меру, перенаправив поток,
разделяя струны и струи строя по прядке,
заставляя звучать отложенное на потом.

Что-то меняем каждый раз, когда, разжимая зубы,
отделываем до последнего звука один катрен
или, увидев цель, бессильно и грубо
бросаем последний мазок на оживший картон.

Наши силы слабы, по песчинке приводим благо,
но забудь на миг, какой вокруг балаган —
и твой камень жив, запевает твоя бумага,
и не помнит воздух кровавых солдатских ран.

Не будучи вставлен в строй — стоящий прямо
не спросит, зачем наотмашь время бьёт по лицу.
Присяга наша тиха: мы заслужим право
говорить недоступное пришлецу,

когда бессильный разум безвестно тонет,
хмурой хмари хламида застит зенит,
возникает звук превыше земной монотони
и не душит отчаянье — силой оно звенит

в накачанном теле текста, в дышащем тесте текста,
вырастает, о месте своём не спросив,
не оставив абзаца для пристойного бегства,
позабыв поставить точку, тире, курсив.

И останется провести последний траверз,
разрешив травести капризной улыбки изгиб,
последней воли жест последний добра — весть,
как велика секунда, когда никто не погиб.

***

смыслоприимствие родного языка
венец венеции тоска тосканы
пари париж британия рули
глядит на вас рассеянно Россия
росинки на травинку нанизав
и каждую рассматривая зорко
они блестят по-разному попав
на эту нить играют по-другому
они уже как будто не они
но зеркала глядящие по-русски
в самих себя и в любопытных нас
все как одна равняются на лиру
по-пушкински мерцая и звеня
вертеть их можно мерить измерять
смиряясь с изменением состава
и говорить в окно вагона глядя:
«Спасибо, слава, Господи, за всё…»
живу и собираюсь умереть
здесь у окна
а мой язык бессмертен

***

Пострадавших сорок.
Погибших семь.
Это мёртвые насовсем.
Тело, стынь.

А если твой сын?

Как на войне…
Но у нас не война,
было бы хуже.
Сонмы блуждали бы в смертной тени.

Матери объясни.

Выпиваю
слёзную чашу до дна,
чем бы разбавить.
Вина?
Не моя вина.
Боль чужая, разруха на стороне —
Слава Богу, не выпала мне,
только смотреть и слушать…

Война по мою — по Твою душу.

Кружевом, камень, будь,
но не крошевом,
а люди —
пусть остаются какими-нибудь,
пусть остаются хорошими,
пусть равнодушный поёт соловей
для живых сыновей.
Пули свистали.
Дети
не стали
из стали.
Пусть и воруют,
только б стрелять перестали…

Жив. Ранен. Разрез. Шов
по небу шёл.

***

Немедленно надо сойти с ума —
всё равно ничего не понять.
В дневной огонь уплывают дома,
будто устали стоять.

Срезаны молниями серпа
кукла, комод, кровать.
И железная птица сядет, слепа,
сердце с руки клевать.

В гробу лежащему руку пожать.
Господь, ну сколько просить:
забери мой ум, чтобы этот пожар
мне больше в себе не носить.

***

На сердце порох, пред глазами дым,
и воздух непригоден от проклятий.
Но есть на свете Иерусалим,
куда Иисус въезжает на осляти.

Туда, где плакал и плясал Давид,
стремится сердце, и всегда сегодня
тот белый город в поднебесье спит,
счастливый и простой в руке Господней.

Помахивает пальмами рассвет,
росистых капель просверкали донца.
И у Христа иной заботы нет,
чем знать, что мир един до волоконца.