Сергей Ивкин. По нескончаемому снегу

Скорбная элегия

1.

Совсем свихнулся, бедный карандаш,
ты столько лет был мною не наточен
и, лишь когда мир обращён в блиндаж
и всякий жест манерен и неточен,
обгрызенный — похоже, не предашь,
единственный, в глуши военной ночи:
выводишь строчки страшных русских букв,
у каждой пепел на графитном лбу.

2.

Поскольку прах, и в прах вернусь, чего
бояться мне, помимо труб небесных,
мой Третий Рим корпел над очагом,
когда стучался в окна труп невесты,
чужое — отторгалось в неизвестность;
и я как гражданин и патриот
использовал набор шаблонных нот.

3.

Отныне проклят каждый, кто возьмёт
речь русскую для вольной партитуры:
да, санкции на скандинавский мёд —
за каждый шорох заплачу натурой.
Шалом, прости, Борисыч, Лейтрайот
сейчас череповат прокуратурой.
Донос претит душе карандаша —
сам для себя выводит антраша.

4.

Не музыка, а танец в пустоту.
Классический балет и дискотека
по дёснам кровоточащим во рту
перо в перо отвратны человеку,
который, как замёрзший каракурт,
ползёт по нескончаемому снегу.
Но зуд внутри пульсирующих жвал
выносит в небо, как девятый вал.

5.

Скрипи, мой карандаш, пока язык
для русского — надежда и опора,
и каждый, кто рождён внутри слезы,
наивной пропагандой не упорот,
что будут обещанья и призы
тому, кто сбагрит осаждённый город.
Эй, Збигнев Херберт, хорошо ль с небес
узреть мечту поляка? Эхо: Yes!

6.

Овидий в Томах пишет в Никогда…
Несёт река времён в своём стремленье
народы, царства и царей. Вода —
бескрайнее живое искривленье
всех чаяний, прожектов; и вандал,
и мастер для грядущих поколений
неразличимы. Но способна жечь
ночная обезумевшая речь.

7.

Мне холодно. Мне страшно. Я устал.
Не верю ни родителю, ни другу.
Уйдёт бумага — будет береста.
Закончатся слова — глухая ругань
срифмуется, и пропоют уста
такое, что тотчас забанит Google.
Но с карандашных строчек на стене
на сердце стало так вольготно мне.

8.

Спасибо, карандаш… Почти стило:
не грифель, а оправа рвёт обои.
Мне пальцы от усердия свело.
По формуле: от русского с любовью —
благодарю, гонители. Свезло
сложить свои «Записки» к изголовью.
На потолке смешное «Глобус — наш!»
выводит сумасшедший карандаш.

Кинцуги

Пусть говорят с прищуром: «Твоя страна».
Всё, что доотрицалось, бери себе.
Ходит по кругу гиперборейская старина,
танцы над изобилием в сентябре,
это не мы, а история реинкарна...
Что тебе ребе рассказывал о ребре?
Вот и не слушай. И даже меня... Не суть.
Только вдох-выдох-вдох-выдох-вдох-выдох-вдох...
Сил не осталось, ты хрупок, огонь, сосуд,
тот, кто тебя обжигает, совсем не бог.
Черви покамест чужую гнильцу сосут.
Выйти из комнаты хватит и этих крох.
Пусть твоя батарея спешит к нулю,
Ньярлатхотеп спустился на твой проспект,
но воскрешает высоцкое «Не люблю»,
белой перчаткой брошен чужой респект...
В липком унынии сам заглянул в петлю,
дряни какой-то лживый прочёл конспект.
Ты норовил отключиться... Ан нет — боец.
Без передыху лезешь и лезешь вверх.
Мир состоит из осколков чужих сердец:
мастер кинцуги в смолу добавляет смех.
И отступает, ощерившись, зверь Песец.
Как у тебя со смертью? «Да лучше всех».