Марина Павловна Марьяшина – поэт, прозаик, критик. Главный редактор литературного журнала «Альдебаран», член СПР. Родилась в городе Муравленко, ЯНАО. Окончила Литературный институт имени А.М. Горького. Победитель IX Всероссийского конкурса молодых поэтов «Зелёный листок» (2025), V Государственной премии Тверской области имени Андрея Дементьева (2025), финалист премии «Лицей» (2025), победитель конкурса «Все счастливые семьи…» от портала «ГодЛитературы» (2024), участник резиденции АСПИР на Урале. Печаталась в журналах «Знамя», «Дон», «Prosodia», «Формаслов» и др. Живёт в Москве.
Зухра
По зиме мне Зухра жениха нагадала
и сказала, мол, «прошлое не вороши».
У неё на стене расписная гитара
и в комоде припрятаны чьи-то гроши,
у неё золотые и чёрные зубки,
как рояльные клавиши в старом дому,
сквозь лиловые сумерки падали сутки
и ложились в солёную тьму.
Никого не встречала я, только качала
за окном одинокие руки ветла
«кто дотла прогорел, тот не сможет сначала», —
так я думала. Ела, спала,
и жила кое-как, и жила понарошку:
вечерами брела по Тверской,
у подъезда кормила облезлую кошку,
существо с равнозначной тоской.
Снег сошёл бы скорее, пока не сошла я
в этот саван сплошной от земли до воды,
так в-костях-этих-в-мышцах меня тут зажало,
что жила и не знала про ты.
В бедах прошлых моих та Зухра неповинна,
и её предсказанье сбылось.
Рассказала б девчонкам, да где-то не видно
Той Зухры. Померла уж, небось.
Волга шептала
Из подъездов тверских, смутно пахнущих детскими снами
(мяч резиновый, бутсы, покоцанный велосипед)
выходить по утру, будто прошлое всё ещё с нами,
и сквозит из акаций цветущих разбавленный свет
несказанное, глупое, нежное — с кем это было?
да уж, верно, не в детстве моем, а в каком-то чужом,
только помню — бараки, сугробы, на блюдечке мыло,
только зиму и помню, что входит под сердце ножом
кто здесь вырос, вблизи от столицы, тем Волга шептала
о любви, о распахнутом небе, о древних церквях,
да простят мне они этот северный голос металла,
голос мертвой царевны, уснувшей в гробу на цепях
но ходить и смотреть — разве кто запретит мне, по свету
здесь у вас хорошо: привечают, гуляют гурьбой
отогреюсь немного, а может — вообще не уеду,
волжским каторжным свистом рассыплюсь над пенной губой.
Скука
Такая скука накатила:
давай сойдём на кольцевой,
где кольцами из никотина
душа плывет над головой
и хочется остановиться
под куцым солнечным пятном,
как будто будничность сновидца
прорезал мысленный фантом
какой-нибудь прохожий сбоку
полупрозрачный, неживой,
что вынесен уже за скобку
дымящей раны ножевой
кто знает, может, он реален
и вечно бродит меж аллей,
как мы, вдоль уличных едален
и бледнолицых фонарей
где по-мещански экономный
горит желтушный семафор,
как будто умерли давно мы
и не узнали до сих пор.
Два уголька
жара приходит в кумачовой свитке
железными ногами ступ да ступ
поблёскивают солнечные слитки
молочных вместо - лезет волчий зуб
жара стоит под волдырями окон,
дыханьем сушит флоксы и герань
и каждый житель ею в келью вогнан,
кондея нет? Ложись и не горлань.
хотели лета в красном сарафане -
так получите. Вот ещё и вот
пришла жара устроить целованье
в уста и в шею, в щёки и в живот
она ходила по миру с котомкой
и с ликом, раскалённым добела
не мощной бабой - девочкою тонкой
в начале мая в городе была
теперь, с утра идя по ресторанам,
меж пьяными присядет у окна,
и спасу нет ни трезвым и ни пьяным
- гляди, какая баба там одна…
но вечером, когда заглохнет город,
уснут гуляки, дети и менты,
тому, кто в ночь закладывал за ворот,
два уголька моргнут из темноты.
По зиме мне Зухра жениха нагадала
и сказала, мол, «прошлое не вороши».
У неё на стене расписная гитара
и в комоде припрятаны чьи-то гроши,
у неё золотые и чёрные зубки,
как рояльные клавиши в старом дому,
сквозь лиловые сумерки падали сутки
и ложились в солёную тьму.
Никого не встречала я, только качала
за окном одинокие руки ветла
«кто дотла прогорел, тот не сможет сначала», —
так я думала. Ела, спала,
и жила кое-как, и жила понарошку:
вечерами брела по Тверской,
у подъезда кормила облезлую кошку,
существо с равнозначной тоской.
Снег сошёл бы скорее, пока не сошла я
в этот саван сплошной от земли до воды,
так в-костях-этих-в-мышцах меня тут зажало,
что жила и не знала про ты.
В бедах прошлых моих та Зухра неповинна,
и её предсказанье сбылось.
Рассказала б девчонкам, да где-то не видно
Той Зухры. Померла уж, небось.
Волга шептала
Из подъездов тверских, смутно пахнущих детскими снами
(мяч резиновый, бутсы, покоцанный велосипед)
выходить по утру, будто прошлое всё ещё с нами,
и сквозит из акаций цветущих разбавленный свет
несказанное, глупое, нежное — с кем это было?
да уж, верно, не в детстве моем, а в каком-то чужом,
только помню — бараки, сугробы, на блюдечке мыло,
только зиму и помню, что входит под сердце ножом
кто здесь вырос, вблизи от столицы, тем Волга шептала
о любви, о распахнутом небе, о древних церквях,
да простят мне они этот северный голос металла,
голос мертвой царевны, уснувшей в гробу на цепях
но ходить и смотреть — разве кто запретит мне, по свету
здесь у вас хорошо: привечают, гуляют гурьбой
отогреюсь немного, а может — вообще не уеду,
волжским каторжным свистом рассыплюсь над пенной губой.
Скука
Такая скука накатила:
давай сойдём на кольцевой,
где кольцами из никотина
душа плывет над головой
и хочется остановиться
под куцым солнечным пятном,
как будто будничность сновидца
прорезал мысленный фантом
какой-нибудь прохожий сбоку
полупрозрачный, неживой,
что вынесен уже за скобку
дымящей раны ножевой
кто знает, может, он реален
и вечно бродит меж аллей,
как мы, вдоль уличных едален
и бледнолицых фонарей
где по-мещански экономный
горит желтушный семафор,
как будто умерли давно мы
и не узнали до сих пор.
Два уголька
жара приходит в кумачовой свитке
железными ногами ступ да ступ
поблёскивают солнечные слитки
молочных вместо - лезет волчий зуб
жара стоит под волдырями окон,
дыханьем сушит флоксы и герань
и каждый житель ею в келью вогнан,
кондея нет? Ложись и не горлань.
хотели лета в красном сарафане -
так получите. Вот ещё и вот
пришла жара устроить целованье
в уста и в шею, в щёки и в живот
она ходила по миру с котомкой
и с ликом, раскалённым добела
не мощной бабой - девочкою тонкой
в начале мая в городе была
теперь, с утра идя по ресторанам,
меж пьяными присядет у окна,
и спасу нет ни трезвым и ни пьяным
- гляди, какая баба там одна…
но вечером, когда заглохнет город,
уснут гуляки, дети и менты,
тому, кто в ночь закладывал за ворот,
два уголька моргнут из темноты.