это морис метерлинк с тобой говорит из девяносто девятого тихо-тихо. это он выпускает водолазовых синих птиц, как из клетки вепрей. и летят они, убаюканные туманом, тревожные поют гимны. мимо подъемных кранов, многоэтажек, мимо бензоколонок ветхих, окон, в которых ветви яблоней сизокрылых. яркое солнце свило гнезда в твоих ресницах. если и повторится что-то одно на свете – пусть это будет марта русский расхристанный ветер, русское бесприютное небо, пусть прорастают вербы через его утробу, чтобы в блестящих звездах, что мы приколем к платьям, в звездах, где все распято, пятиконечных, алых, на площади трех вокзалов мы отыскались. отче! вот наш прозрачный вечер в челябинске и нижневартовске, вот наши мамы в фартуках, братья в свинцовых сюртуках. вот прорастает мох на памятниках вождей наших. что же это за ноша не легче твоих небес? наряды для наших невест сшиты из лозунгов революций. "мы – не рабы, рабы – не мы" – несется по нашим улицам, проступает на окнах как на иконах. в снег превращается ленин, в снег превращается ельцин. и как колечки на пальцах врастает в нас наша страна. мы здесь совсем одни, с призраками полупустых фабрик. в их железобетонных ребрах колотятся механические сердца. мы сыновья и дочери наших отцов, застывших на фотографиях августа девяносто первого. белыми-белыми синие стали птицы.
гипертекст
между нами как будто в телефонные будки вдруг ворвавшийся ветер. между нами как будто нет гипертекста, нет смерти. я спою тебе, верь мне, я спою тебе, как любил стенька царевну, и из глаз ее древних проросло все живое, что в тебе и в России, что во мне и в России. я спою тебе, как мы от енисея до камы возвращались по каплям в свою землю чужими, и по взглядам, прожилкам узнавали друг друга. как не стали мы руфью, как не стали юдифью, сохранили наш дикий язык. между нами как будто не весеннее утро, а растерянный шаг из-под век, из-под век, что языческий мертвый бог открывает как ставни. я спою тебе. спой мне как в пшеничное поле опадем все мы в полдень двадцать первого века. лепестками бараков розы севера вздрогнут: "мертвые сраму не имут". тишина, тишина. яблоне под окном снится застывшая в переходе метро страна. кораблями сильными Господь на небесных нас смастерил верфях. между нами как будто нет гипертекста, нет смерти.
все мы вырастем однажды в младших сестер
все мы вырастем однажды в наших младших сестер, станем белокурыми птицами с небесно-большими глазами. убоимся гроз, обязанности начать разговор, станем убегать по хлопковым ресницам снов к маме. все мы вырастем однажды в их тишину, в их шуршание юбок из органзы и банты, будем зажмуривать глаза, словно вокруг кино, где целуются или показывают смерти. все мы вырастем однажды в наших младших сестер, придумывающих, как назвать сына: лука, августин, максим, егор. вечность мне не под силу. если слышишь — то слушай, моя любовь, я пишу тебе так, словно что-то значу, словно этот вагон метро — мой последний кров, будто я — вечер июньского дня девяносто девятого года. и каждый, кто пытался меня разгадать, выбирал только неправильные коды.
поэтому я узнала тебя
потому, что мы победили в "салочках", потому, что мы победили в "казаках-разбойниках", и в "море волнуется раз" и в "выше ножки от земли", потому, что мы спрятались за шторой у подоконника и нас до сих пор не нашли – поэтому я узнала тебя. у меня есть синее платье, для того, чтобы прийти к тебе в теплый вечер, для того, чтобы сесть на твои колени, и никогда больше не умирать. у меня есть все, что осталось из детства, все, что не отобрала тихая память, запах выброшенных в зиму простыней, шум беспокойной реки и солнце, такое, каким оно не бывает на севере, превратившееся в красный кизил солнце, выросшее в дерево в моем сердце. и мы не умрем. потому, что мы станем кизиловым деревом, которое вырастет в моем сердце, потому, что мы станем зимой, в которую матери наших отцов выбросят свои белые простыни, и они рассыпятся на песок атомов, и они упадут ноябрьским снегом на мое синее платье, в котором я спешила к тебе до всего этого бисера времени, до всего.
песнь окраин
мы живем в поэзии владимирского химического завода, челябинского компрессорного завода, амурского кабельного завода. мы в финляндских пыльных автобусах летим по краю русского небосвода, глядим, как бог, одетый не по погоде, словно птенец, выпавший из гнезда, идет, не спасенный никем, и ноги его ранит терпкая резеда, и хлеб прогорклый заканчивается, а никто не даст, и крова нет. мы живем в поэзии оренбургского станкозавода, липецкого цементного завода, глотаем его снег. по радио говорят: "смерть", "свет". по радио говорят: "вот тьма". эники-беники, в этом безвоздушье не оставляй меня, ма, надолго. вышивали ноги, руки, как дошло до сердца – сломалась иголка. и оно теперь некрасивое, стыдное. хорошо не видно хоть, хорошо не видно хоть. там, за сотню световых лет, за ржавенькими калитками, мы играем в "лэма", и таня плачет. "не будь пойманной, давай сдачу" – так кричат ей – "не будь пойманной, давай сдачу". заканчивается век. мы живем в поэзии брянского машиностроительного завода, новосибирского авиационного завода, нас нет. голоса только, голоса. громче пой о том, как на васильковые поля опадает роса, разливается рек бирюза. не слышно, нас не слышно. и гляди глазами своими рязанскими цвета переспелой вокзальной вишни, как нас ищут ангелы небесные все в цвету. и найдут.