это морис метерлинк с тобой говорит
это морис метерлинк с тобой говорит
из девяносто девятого тихо-тихо.
это он выпускает
водолазовых синих птиц,
как из клетки вепрей.
и летят они, убаюканные туманом,
тревожные поют гимны.
мимо подъемных кранов,
многоэтажек, мимо
бензоколонок ветхих,
окон, в которых ветви
яблоней сизокрылых.
яркое солнце свило
гнезда в твоих ресницах.
если и повторится
что-то одно на свете –
пусть это будет марта
русский расхристанный ветер,
русское бесприютное небо,
пусть прорастают вербы
через его утробу,
чтобы в блестящих звездах,
что мы приколем к платьям,
в звездах, где все распято,
пятиконечных, алых,
на площади трех вокзалов
мы отыскались.
отче!
вот наш прозрачный вечер
в челябинске и нижневартовске,
вот наши мамы в фартуках,
братья в свинцовых сюртуках.
вот прорастает мох
на памятниках вождей наших.
что же это за ноша
не легче твоих небес?
наряды для наших невест
сшиты из лозунгов революций.
"мы – не рабы, рабы – не мы" –
несется по нашим улицам,
проступает на окнах как на иконах.
в снег превращается ленин,
в снег превращается ельцин.
и как колечки на пальцах
врастает в нас наша страна.
мы здесь совсем одни,
с призраками полупустых фабрик.
в их железобетонных ребрах
колотятся механические сердца.
мы сыновья и дочери наших отцов,
застывших на фотографиях августа
девяносто первого.
белыми-белыми
синие стали птицы.
гипертекст
между нами как будто
в телефонные будки
вдруг ворвавшийся ветер.
между нами как будто
нет гипертекста, нет смерти.
я спою тебе, верь мне,
я спою тебе, как
любил стенька царевну,
и из глаз ее древних
проросло все живое,
что в тебе и в России,
что во мне и в России.
я спою тебе, как мы
от енисея до камы
возвращались по каплям
в свою землю
чужими,
и по взглядам,
прожилкам
узнавали друг друга.
как не стали мы руфью,
как не стали юдифью,
сохранили наш дикий
язык.
между нами как будто
не весеннее утро,
а растерянный шаг
из-под век,
из-под век,
что языческий мертвый бог
открывает как ставни.
я спою тебе. спой мне
как в пшеничное поле
опадем все мы в полдень
двадцать первого века.
лепестками бараков
розы севера вздрогнут:
"мертвые сраму не имут".
тишина,
тишина.
яблоне под окном
снится застывшая
в переходе метро
страна.
кораблями сильными Господь
на небесных нас смастерил верфях.
между нами как будто
нет гипертекста, нет смерти.
все мы вырастем однажды в младших сестер
все мы вырастем однажды в наших младших сестер,
станем белокурыми птицами с небесно-большими глазами.
убоимся гроз, обязанности начать разговор,
станем убегать по хлопковым ресницам снов
к маме.
все мы вырастем однажды в их тишину,
в их шуршание юбок из органзы и банты,
будем зажмуривать глаза, словно вокруг кино,
где целуются или показывают смерти.
все мы вырастем однажды в наших младших сестер,
придумывающих, как назвать сына:
лука, августин, максим, егор.
вечность мне не под силу.
если слышишь — то слушай,
моя любовь,
я пишу тебе так,
словно что-то значу,
словно этот вагон метро —
мой последний кров,
будто я — вечер
июньского дня
девяносто девятого года.
и каждый, кто пытался меня разгадать,
выбирал только неправильные коды.
поэтому я узнала тебя
потому, что мы победили в "салочках",
потому, что мы победили в "казаках-разбойниках",
и в "море волнуется раз" и в "выше ножки от земли",
потому, что мы спрятались за шторой у подоконника
и нас до сих пор не нашли –
поэтому я узнала тебя.
у меня есть синее платье,
для того, чтобы прийти к тебе в теплый вечер,
для того, чтобы сесть на твои колени,
и никогда больше не умирать.
у меня есть все, что осталось из детства,
все, что не отобрала тихая память,
запах выброшенных в зиму простыней,
шум беспокойной реки и солнце,
такое, каким оно не бывает на севере,
превратившееся в красный кизил солнце,
выросшее в дерево
в моем сердце.
и мы не умрем.
потому, что мы станем кизиловым деревом,
которое вырастет в моем сердце,
потому, что мы станем зимой,
в которую матери наших отцов
выбросят свои белые простыни,
и они рассыпятся на песок атомов,
и они упадут ноябрьским снегом
на мое синее платье,
в котором я спешила к тебе
до всего этого бисера времени,
до всего.
песнь окраин
мы живем в поэзии владимирского химического завода,
челябинского компрессорного завода,
амурского кабельного завода.
мы в финляндских пыльных автобусах
летим по краю русского небосвода,
глядим, как бог, одетый не по погоде,
словно птенец, выпавший из гнезда,
идет, не спасенный никем,
и ноги его ранит терпкая резеда,
и хлеб прогорклый заканчивается,
а никто не даст,
и крова нет.
мы живем в поэзии оренбургского станкозавода,
липецкого цементного завода,
глотаем его снег.
по радио говорят:
"смерть", "свет".
по радио говорят:
"вот тьма".
эники-беники,
в этом безвоздушье
не оставляй меня, ма,
надолго.
вышивали ноги, руки,
как дошло до сердца – сломалась иголка.
и оно теперь некрасивое, стыдное.
хорошо не видно хоть,
хорошо не видно хоть.
там, за сотню световых лет,
за ржавенькими калитками,
мы играем в "лэма",
и таня плачет.
"не будь пойманной, давай сдачу" –
так кричат ей –
"не будь пойманной, давай сдачу".
заканчивается век.
мы живем в поэзии брянского машиностроительного завода,
новосибирского авиационного завода,
нас нет.
голоса только, голоса.
громче пой
о том, как на васильковые поля
опадает роса,
разливается рек бирюза.
не слышно, нас не слышно.
и гляди глазами своими
рязанскими
цвета переспелой вокзальной вишни,
как нас ищут
ангелы небесные все в цвету.
и найдут.
это морис метерлинк с тобой говорит
из девяносто девятого тихо-тихо.
это он выпускает
водолазовых синих птиц,
как из клетки вепрей.
и летят они, убаюканные туманом,
тревожные поют гимны.
мимо подъемных кранов,
многоэтажек, мимо
бензоколонок ветхих,
окон, в которых ветви
яблоней сизокрылых.
яркое солнце свило
гнезда в твоих ресницах.
если и повторится
что-то одно на свете –
пусть это будет марта
русский расхристанный ветер,
русское бесприютное небо,
пусть прорастают вербы
через его утробу,
чтобы в блестящих звездах,
что мы приколем к платьям,
в звездах, где все распято,
пятиконечных, алых,
на площади трех вокзалов
мы отыскались.
отче!
вот наш прозрачный вечер
в челябинске и нижневартовске,
вот наши мамы в фартуках,
братья в свинцовых сюртуках.
вот прорастает мох
на памятниках вождей наших.
что же это за ноша
не легче твоих небес?
наряды для наших невест
сшиты из лозунгов революций.
"мы – не рабы, рабы – не мы" –
несется по нашим улицам,
проступает на окнах как на иконах.
в снег превращается ленин,
в снег превращается ельцин.
и как колечки на пальцах
врастает в нас наша страна.
мы здесь совсем одни,
с призраками полупустых фабрик.
в их железобетонных ребрах
колотятся механические сердца.
мы сыновья и дочери наших отцов,
застывших на фотографиях августа
девяносто первого.
белыми-белыми
синие стали птицы.
гипертекст
между нами как будто
в телефонные будки
вдруг ворвавшийся ветер.
между нами как будто
нет гипертекста, нет смерти.
я спою тебе, верь мне,
я спою тебе, как
любил стенька царевну,
и из глаз ее древних
проросло все живое,
что в тебе и в России,
что во мне и в России.
я спою тебе, как мы
от енисея до камы
возвращались по каплям
в свою землю
чужими,
и по взглядам,
прожилкам
узнавали друг друга.
как не стали мы руфью,
как не стали юдифью,
сохранили наш дикий
язык.
между нами как будто
не весеннее утро,
а растерянный шаг
из-под век,
из-под век,
что языческий мертвый бог
открывает как ставни.
я спою тебе. спой мне
как в пшеничное поле
опадем все мы в полдень
двадцать первого века.
лепестками бараков
розы севера вздрогнут:
"мертвые сраму не имут".
тишина,
тишина.
яблоне под окном
снится застывшая
в переходе метро
страна.
кораблями сильными Господь
на небесных нас смастерил верфях.
между нами как будто
нет гипертекста, нет смерти.
все мы вырастем однажды в младших сестер
все мы вырастем однажды в наших младших сестер,
станем белокурыми птицами с небесно-большими глазами.
убоимся гроз, обязанности начать разговор,
станем убегать по хлопковым ресницам снов
к маме.
все мы вырастем однажды в их тишину,
в их шуршание юбок из органзы и банты,
будем зажмуривать глаза, словно вокруг кино,
где целуются или показывают смерти.
все мы вырастем однажды в наших младших сестер,
придумывающих, как назвать сына:
лука, августин, максим, егор.
вечность мне не под силу.
если слышишь — то слушай,
моя любовь,
я пишу тебе так,
словно что-то значу,
словно этот вагон метро —
мой последний кров,
будто я — вечер
июньского дня
девяносто девятого года.
и каждый, кто пытался меня разгадать,
выбирал только неправильные коды.
поэтому я узнала тебя
потому, что мы победили в "салочках",
потому, что мы победили в "казаках-разбойниках",
и в "море волнуется раз" и в "выше ножки от земли",
потому, что мы спрятались за шторой у подоконника
и нас до сих пор не нашли –
поэтому я узнала тебя.
у меня есть синее платье,
для того, чтобы прийти к тебе в теплый вечер,
для того, чтобы сесть на твои колени,
и никогда больше не умирать.
у меня есть все, что осталось из детства,
все, что не отобрала тихая память,
запах выброшенных в зиму простыней,
шум беспокойной реки и солнце,
такое, каким оно не бывает на севере,
превратившееся в красный кизил солнце,
выросшее в дерево
в моем сердце.
и мы не умрем.
потому, что мы станем кизиловым деревом,
которое вырастет в моем сердце,
потому, что мы станем зимой,
в которую матери наших отцов
выбросят свои белые простыни,
и они рассыпятся на песок атомов,
и они упадут ноябрьским снегом
на мое синее платье,
в котором я спешила к тебе
до всего этого бисера времени,
до всего.
песнь окраин
мы живем в поэзии владимирского химического завода,
челябинского компрессорного завода,
амурского кабельного завода.
мы в финляндских пыльных автобусах
летим по краю русского небосвода,
глядим, как бог, одетый не по погоде,
словно птенец, выпавший из гнезда,
идет, не спасенный никем,
и ноги его ранит терпкая резеда,
и хлеб прогорклый заканчивается,
а никто не даст,
и крова нет.
мы живем в поэзии оренбургского станкозавода,
липецкого цементного завода,
глотаем его снег.
по радио говорят:
"смерть", "свет".
по радио говорят:
"вот тьма".
эники-беники,
в этом безвоздушье
не оставляй меня, ма,
надолго.
вышивали ноги, руки,
как дошло до сердца – сломалась иголка.
и оно теперь некрасивое, стыдное.
хорошо не видно хоть,
хорошо не видно хоть.
там, за сотню световых лет,
за ржавенькими калитками,
мы играем в "лэма",
и таня плачет.
"не будь пойманной, давай сдачу" –
так кричат ей –
"не будь пойманной, давай сдачу".
заканчивается век.
мы живем в поэзии брянского машиностроительного завода,
новосибирского авиационного завода,
нас нет.
голоса только, голоса.
громче пой
о том, как на васильковые поля
опадает роса,
разливается рек бирюза.
не слышно, нас не слышно.
и гляди глазами своими
рязанскими
цвета переспелой вокзальной вишни,
как нас ищут
ангелы небесные все в цвету.
и найдут.