Микаэль Штерн. Da capo al fine
Последствия поражения
Вчера был молод сегодня стар
Пружиной головокружения
Взорвался жемчужно-чугунный шар
Водоворот метронома
Качается маятником в висках
Расслабься братишка ты дома
Ты просто устал
Четыре часа дороги
Мотаются ноты и вкривь и вкось
Мажорная демагогия
Ты знаешь с этого всё началось
Соната звучит качается
Фермата растянута как верста
Ты знаешь все этим кончается
Ты просто устал
Сгусток радуги кружится
Гипнотизируя сквозь окно
Подобно любому оружию
Смычок без руки человека ноль
А то что солью разъело щёки
Касается лишь твоего лица
Da capo al fine значит ещё раз
С начала и до конца
Последствия поражения
Вчера был молод сегодня стар
Пружиной головокружения
Взорвался жемчужно-чугунный шар
Водоворот метронома
Качается маятником в висках
Расслабься братишка ты дома
Ты просто устал
Четыре часа дороги
Мотаются ноты и вкривь и вкось
Мажорная демагогия
Ты знаешь с этого всё началось
Соната звучит качается
Фермата растянута как верста
Ты знаешь все этим кончается
Ты просто устал
Сгусток радуги кружится
Гипнотизируя сквозь окно
Подобно любому оружию
Смычок без руки человека ноль
А то что солью разъело щёки
Касается лишь твоего лица
Da capo al fine значит ещё раз
С начала и до конца
Александр Курапцев. Кукушка
Кукушка вылетает из часов,
оставив между стрелками птенцов,
а те, ощерив клювы, вместо "мама"
пищат "дай-дай", "мне-мне" и "мало-мало".
Она, раскинув тощие крыла,
слеталась, скуковалась, сумерла.
Скукоженная, высохшая тушка,
похожая на чучело кукушки,
о времени и смерти говорит
навыворот, навылет и навзрыд.
А мы её с тобой не понимаем,
друг друга только крепче обнимаем,
и говорим о всяких пустяках,
перетекая, тикая, пока.
Кукушка вылетает из часов,
оставив между стрелками птенцов,
а те, ощерив клювы, вместо "мама"
пищат "дай-дай", "мне-мне" и "мало-мало".
Она, раскинув тощие крыла,
слеталась, скуковалась, сумерла.
Скукоженная, высохшая тушка,
похожая на чучело кукушки,
о времени и смерти говорит
навыворот, навылет и навзрыд.
А мы её с тобой не понимаем,
друг друга только крепче обнимаем,
и говорим о всяких пустяках,
перетекая, тикая, пока.
Игорь Покотилов
Какие слёзы, наконец, какая мгла,
нет на душе тревоги и печалей,
которая, что делала - лгала,
а если не лгала - молчала.
И потому, чего уж там, руби
тяжёлый якорь, искренне прекрасный.
На "А три" ранен, на "Б три" добит
двухпалубный баркас мой.
Когда за мной закончатся следы,
зальёт вода золу и жар горнила.
Ты ничего не вспомнишь, только дым,
но как сказал ребёнок: «так и было».
Какие слёзы, наконец, какая мгла,
нет на душе тревоги и печалей,
которая, что делала - лгала,
а если не лгала - молчала.
И потому, чего уж там, руби
тяжёлый якорь, искренне прекрасный.
На "А три" ранен, на "Б три" добит
двухпалубный баркас мой.
Когда за мной закончатся следы,
зальёт вода золу и жар горнила.
Ты ничего не вспомнишь, только дым,
но как сказал ребёнок: «так и было».
Алекс Великолепный. Заметки продавца прессы
Они приходят ко мне снова и снова.
Приходят даже ранним утром,
Когда меня еще нет на месте.
Это так странно,
Но у них приход сюда сродни ритуалу.
Ранний подъём (для чего?)
Я в это время еще только выехал из дома,
А они стоят и ждут.
Говорю им: приходите чуть позже,
Поспите подольше,
Но нет, ранний подъем -
То,, к чему они привыкли
За многолетний период
Работы на фабриках и заводах,
У станков и за рулем,
На тихих дачных огородах и в шумных городах.
Серебряные волосы, кофта в жутких розочках, потертые сандалии.
Седые широкие брови, рубаха в клетку, брюки со стрелками.
Громкие надтреснутые голоса.
Хриплые прокуренные голоса.
Тихие запыленные голоса.
Нежные серебряные голоса.
Я их последний оплот.
Оплот последней надежды
На печатное слово.
Они четкие и точные по сравнению с молодыми.
Они постоянны в своих вкусах.
Кто-то берет "Рио" десятилетиями.
Кто - то предпочитает "Комсомолку"(толстушку) ,
Каждую неделю,
Раньше она выходила по четвергам,
Теперь по средам,
Они подстраиваются,
Помнят день нашего еженедельного свидания.
Приходят.
Берут то немногое, что у них осталось
От удовольствий жизни.
Наслаждаются.
А потом
Исчезают куда-то
Незаметно,
Очень тихо,
Неслышно.
Иногда через время
Появляются вдруг молодые
Юноша или девушка
В наушниках
С айфоном,
С крашеными розовыми волосами.
Он или она приходят
И вдруг покупают "Рио".
"МК", "Аргументы недели", "События".
Или на худой конец просто телепрограмму.
И выдыхаешь: жив дедушка.
Просто не выходит из дома.
Они приходят ко мне снова и снова.
Приходят даже ранним утром,
Когда меня еще нет на месте.
Это так странно,
Но у них приход сюда сродни ритуалу.
Ранний подъём (для чего?)
Я в это время еще только выехал из дома,
А они стоят и ждут.
Говорю им: приходите чуть позже,
Поспите подольше,
Но нет, ранний подъем -
То,, к чему они привыкли
За многолетний период
Работы на фабриках и заводах,
У станков и за рулем,
На тихих дачных огородах и в шумных городах.
Серебряные волосы, кофта в жутких розочках, потертые сандалии.
Седые широкие брови, рубаха в клетку, брюки со стрелками.
Громкие надтреснутые голоса.
Хриплые прокуренные голоса.
Тихие запыленные голоса.
Нежные серебряные голоса.
Я их последний оплот.
Оплот последней надежды
На печатное слово.
Они четкие и точные по сравнению с молодыми.
Они постоянны в своих вкусах.
Кто-то берет "Рио" десятилетиями.
Кто - то предпочитает "Комсомолку"(толстушку) ,
Каждую неделю,
Раньше она выходила по четвергам,
Теперь по средам,
Они подстраиваются,
Помнят день нашего еженедельного свидания.
Приходят.
Берут то немногое, что у них осталось
От удовольствий жизни.
Наслаждаются.
А потом
Исчезают куда-то
Незаметно,
Очень тихо,
Неслышно.
Иногда через время
Появляются вдруг молодые
Юноша или девушка
В наушниках
С айфоном,
С крашеными розовыми волосами.
Он или она приходят
И вдруг покупают "Рио".
"МК", "Аргументы недели", "События".
Или на худой конец просто телепрограмму.
И выдыхаешь: жив дедушка.
Просто не выходит из дома.
Лана Авиор. Хлопок
"Как звучит хлопок одной ладони?" —
Смысловой изящный диссонанс.
Поиск смысла — вечная погоня,
Неспособность обрести баланс.
Две ладони — как пятюня другу
Или аплодирующий зал.
Две ладони — тонкая наука
Соприкосновения зеркал.
А одна — как просьба о молчаньи,
Взмах рукой сказавшего: "Пока!",
Жест просящих и печать печали,
И перчатка возле козырька.
Как звучит хлопок одной ладони?
Ветер ловит мысли на лету.
И в карманах, кажется, бездонных,
Кулаки сжимают пустоту.
"Как звучит хлопок одной ладони?" —
Смысловой изящный диссонанс.
Поиск смысла — вечная погоня,
Неспособность обрести баланс.
Две ладони — как пятюня другу
Или аплодирующий зал.
Две ладони — тонкая наука
Соприкосновения зеркал.
А одна — как просьба о молчаньи,
Взмах рукой сказавшего: "Пока!",
Жест просящих и печать печали,
И перчатка возле козырька.
Как звучит хлопок одной ладони?
Ветер ловит мысли на лету.
И в карманах, кажется, бездонных,
Кулаки сжимают пустоту.
Анна Стрельникова. Мама Роза
мама Роза продает снежок
на районе доза - must have
улица, дом на конверте
из окошка летит пара
shock
на игле
новый герой рай light
ломкий гул
новый герой рай свет
ломкий cry
дети растут под землю
мучаясь в дверь босяком
в язвенных дырах на теле
смотрят нежно glass а
вчерашний смех в синих пятнах
гнилью выходит сустав
страдаю скрежетом
в редких от heroin волосах
друг бредёт по моим позвонкам
не слышен тлеющий шаг
умираю, надорван диваном
снова иду, die
руки стареют руки стираются
ноги немые легче несут
остатки
skin сырья
₽ пришит на живую в карманах last
жить нет дна
мама Роза строит замок
цыганский style
тела перебираются в прах
бетон мешая,
ради горсти пряных розовых дней
теряю бездну глаз
рот захлопнут
зашит благоуханием астр
не чувствуя стальные браслеты
жгу вены
на слезах матери exit
без отца
на паперти крошки
ржавые крошки птички растащат
нас - ангелы на небеси
след мой на кладбище
мраморным врос плащом
храм ой
бездетный
загубленный
след
сле…
сл…
с…
…
мамочка,
твоя слепая ладонь
перебирает мой пепельный блеск,
ни к чему шептать имена,
крепко
спит
апрель
Мама Роза - одна из самых ярких героинь криминальных сводок в 90-е в цыганском поселке, когда Урал захлестнула волна наркомании, на её точках за неделю продавалось по 20 килограммов героина. Купить «фитюлю» могли даже дети.
мама Роза продает снежок
на районе доза - must have
улица, дом на конверте
из окошка летит пара
shock
на игле
новый герой рай light
ломкий гул
новый герой рай свет
ломкий cry
дети растут под землю
мучаясь в дверь босяком
в язвенных дырах на теле
смотрят нежно glass а
вчерашний смех в синих пятнах
гнилью выходит сустав
страдаю скрежетом
в редких от heroin волосах
друг бредёт по моим позвонкам
не слышен тлеющий шаг
умираю, надорван диваном
снова иду, die
руки стареют руки стираются
ноги немые легче несут
остатки
skin сырья
₽ пришит на живую в карманах last
жить нет дна
мама Роза строит замок
цыганский style
тела перебираются в прах
бетон мешая,
ради горсти пряных розовых дней
теряю бездну глаз
рот захлопнут
зашит благоуханием астр
не чувствуя стальные браслеты
жгу вены
на слезах матери exit
без отца
на паперти крошки
ржавые крошки птички растащат
нас - ангелы на небеси
след мой на кладбище
мраморным врос плащом
храм ой
бездетный
загубленный
след
сле…
сл…
с…
…
мамочка,
твоя слепая ладонь
перебирает мой пепельный блеск,
ни к чему шептать имена,
крепко
спит
апрель
Мама Роза - одна из самых ярких героинь криминальных сводок в 90-е в цыганском поселке, когда Урал захлестнула волна наркомании, на её точках за неделю продавалось по 20 килограммов героина. Купить «фитюлю» могли даже дети.
Мелалика Невинная. Не удаляй покойных номера
Не удаляй покойных номера. Над ними время более не властно. Держаться левой стороны опасно — мерещится обстрел, обвал, облом. Ты слышишь звон, деви́ца? Раз слышишь, значит, встань и выйди вон.
Встань и иди. На том конце Калинова моста не будет больше связи никакой. Держи их телефоны под рукой, ушедших за реку. Смородина горчит, и дым отечества не сладок ни фига. Ты это всё поймёшь в конце пути. Вернувшимся не выдадут наград. У бездны на краю любой дурак способен отличиться, не ставши сытью волку и коню: добраться смог и выкрутиться смог.
Не удаляй покойных номера —
там будет право на один звонок.
Не удаляй покойных номера. Над ними время более не властно. Держаться левой стороны опасно — мерещится обстрел, обвал, облом. Ты слышишь звон, деви́ца? Раз слышишь, значит, встань и выйди вон.
Встань и иди. На том конце Калинова моста не будет больше связи никакой. Держи их телефоны под рукой, ушедших за реку. Смородина горчит, и дым отечества не сладок ни фига. Ты это всё поймёшь в конце пути. Вернувшимся не выдадут наград. У бездны на краю любой дурак способен отличиться, не ставши сытью волку и коню: добраться смог и выкрутиться смог.
Не удаляй покойных номера —
там будет право на один звонок.
Антон Зоркальцев. Мягкий звук д
в разговорной речи тоже полно потерь:
начиная с мягкого звука [д'] в слове «дверь»
и заканчивая целыми сложными предложениями –
тяжёлые мысли не успевают за стремительными движениями.
может, мы стали меньше, и мысли в нас не влезают?
это значит хотя бы, что мысли не исчезают.
это значит, и мамонты тысячи лет назад
никуда не делись. стоит поднять глаза
чуть выше, чем можно себе представить –
и увидишь мамонтов, пересказывающих земную память
гулким, сложным, всеобъемлющим языком.
а укутанные в лишайник скалы и деревья, поросшие мхом –
это мехом покрытые ноги мамонтов.
мы такими же огромными станем,
если не перестанем
говорить
грамотно.
в разговорной речи тоже полно потерь:
начиная с мягкого звука [д'] в слове «дверь»
и заканчивая целыми сложными предложениями –
тяжёлые мысли не успевают за стремительными движениями.
может, мы стали меньше, и мысли в нас не влезают?
это значит хотя бы, что мысли не исчезают.
это значит, и мамонты тысячи лет назад
никуда не делись. стоит поднять глаза
чуть выше, чем можно себе представить –
и увидишь мамонтов, пересказывающих земную память
гулким, сложным, всеобъемлющим языком.
а укутанные в лишайник скалы и деревья, поросшие мхом –
это мехом покрытые ноги мамонтов.
мы такими же огромными станем,
если не перестанем
говорить
грамотно.
Анастасия Туровская. Яблоки
Где-то там, за редеющим летним дождём,
где уже розоват окоем,
яблоки падают, катятся,
от Казанской — к Параскеве Пятнице.
Обойдешь посолонь, протянешь ладонь
золотое-румяное — тебе.
Там, за рекой,
за полынью, за полыньёй,
там, где имя твоё —
на реке ледоход, на реке ледостав,
над рекой — листопад…
Как будто можно в это верить!
Сидеть и слушать —
шуршат сухие погремушки
на глубоко февральском клёне,
как будто мамины серёжки,
когда, склонясь над колыбелью,
тихонько пела...
На нитке птички и зверушки
качались мерно —
ты тянулась
ручонками и что-то лепетала.
Как-будто можно это помнить!
Вздох ветра в шторах
и каждый предрассветный шорох —
хрусталики советской люстры
звенят чуть слышно
на грани утра, в полусонье,
и яблоня цветёт в проёме.
Всё там, всё там, в парящем доме.
Где-то там, за редеющим летним дождём,
где уже розоват окоем,
яблоки падают, катятся,
от Казанской — к Параскеве Пятнице.
Обойдешь посолонь, протянешь ладонь
золотое-румяное — тебе.
Там, за рекой,
за полынью, за полыньёй,
там, где имя твоё —
на реке ледоход, на реке ледостав,
над рекой — листопад…
Как будто можно в это верить!
Сидеть и слушать —
шуршат сухие погремушки
на глубоко февральском клёне,
как будто мамины серёжки,
когда, склонясь над колыбелью,
тихонько пела...
На нитке птички и зверушки
качались мерно —
ты тянулась
ручонками и что-то лепетала.
Как-будто можно это помнить!
Вздох ветра в шторах
и каждый предрассветный шорох —
хрусталики советской люстры
звенят чуть слышно
на грани утра, в полусонье,
и яблоня цветёт в проёме.
Всё там, всё там, в парящем доме.
Анна Соболева. Спасти
Вот она ночь… Закончилась, близится час к шести,
Хочется их спасти: каждого, всех спасти.
Потому что опять на руках умирают, опять умирают
Больные, душевнобольные и раненые.
Плакать опять недосуг, плакать опять не пристало.
Господи, вот бы им жить, каждого бы оставила.
Каждого бы пригрела, омыла и возвеличила:
Утопленную собаку, девочку, сжегшую спички,
Глядящих в небо на поле бранном в последнем вздохе,
Идущего длинной зеленой милей Джона Коффи.
Неоднозначных, сложных, совсем невинных
И обязательно Белого Бима,
Обязательно Белого Бима.
Горбуна, обнимающего цыганку, внутри подвала,
Обессиленную Пассук у Оленьего Перевала.
И в эту минуту прощаешь им: вольное и невольное.
Бегущему Левченко, дяде Тому, Паулю Боймеру.
Кажется, это ты лежишь на снегу, под поездом,
Это тебя отправляют резать в военный госпиталь.
У тебя каждый раз частичку, но отбирают,
А они умирают опять,
Опять умирают.
Вот она ночь… Закончилась, близится час к шести,
Хочется их спасти: каждого, всех спасти.
Потому что опять на руках умирают, опять умирают
Больные, душевнобольные и раненые.
Плакать опять недосуг, плакать опять не пристало.
Господи, вот бы им жить, каждого бы оставила.
Каждого бы пригрела, омыла и возвеличила:
Утопленную собаку, девочку, сжегшую спички,
Глядящих в небо на поле бранном в последнем вздохе,
Идущего длинной зеленой милей Джона Коффи.
Неоднозначных, сложных, совсем невинных
И обязательно Белого Бима,
Обязательно Белого Бима.
Горбуна, обнимающего цыганку, внутри подвала,
Обессиленную Пассук у Оленьего Перевала.
И в эту минуту прощаешь им: вольное и невольное.
Бегущему Левченко, дяде Тому, Паулю Боймеру.
Кажется, это ты лежишь на снегу, под поездом,
Это тебя отправляют резать в военный госпиталь.
У тебя каждый раз частичку, но отбирают,
А они умирают опять,
Опять умирают.
Олег Болдырев. Созвездия
Созвездия вершат свой ход в небесной вышине.
Готовы кони у ворот, погашен свет в окне.
Предоставляю вам летать во сне и пить вечерний чай...
Копыта простучат во тьме. Настал мой час. Прощай.
Я видел реку, что течет в бескрайний океан
И воды синие несет по землям разных стран,
А на побережье океана - гомон птичьих стай...
Жаль, что все эти дивные страны мне не нужны. Прощай.
Звала меня моя земля остаться с ней навек -
Ее бескрайние поля, лесов святой ковчег.
Слышны напевы вольной доли, и сладок урожай -
Но не сыграть мне в этой роли. Пора идти. Прощай.
И бог меня не оставлял. поддерживал в тоске,
И даже как-то различал след мой на песке -
Но только я ведь не прошу пропуск в светлый рай,
Я вместе с песней уношу свои грехи. Прощай.
Созвездия вершат свой ход в небесной вышине.
Готовы кони у ворот, погашен свет в окне.
Ты не печалься обо мне, но и не забывай...
Копыта простучат во тьме. Настал мой час. Прощай.
Созвездия вершат свой ход в небесной вышине.
Готовы кони у ворот, погашен свет в окне.
Предоставляю вам летать во сне и пить вечерний чай...
Копыта простучат во тьме. Настал мой час. Прощай.
Я видел реку, что течет в бескрайний океан
И воды синие несет по землям разных стран,
А на побережье океана - гомон птичьих стай...
Жаль, что все эти дивные страны мне не нужны. Прощай.
Звала меня моя земля остаться с ней навек -
Ее бескрайние поля, лесов святой ковчег.
Слышны напевы вольной доли, и сладок урожай -
Но не сыграть мне в этой роли. Пора идти. Прощай.
И бог меня не оставлял. поддерживал в тоске,
И даже как-то различал след мой на песке -
Но только я ведь не прошу пропуск в светлый рай,
Я вместе с песней уношу свои грехи. Прощай.
Созвездия вершат свой ход в небесной вышине.
Готовы кони у ворот, погашен свет в окне.
Ты не печалься обо мне, но и не забывай...
Копыта простучат во тьме. Настал мой час. Прощай.
Роман Иноземцев. Не было
Этого больше не было никогда.
Вытекла сердца выжатого вода.
Памяти волны плещутся по доске.
Не было больно, медленно и ни с кем.
Полуулыбка тянется через рот,
Фото потёрто, с барского, от щедрот.
Двери забиты накрест на ржавый болт –
Зря, колобок, не бейся печёным лбом.
Мороки плыли, пели перепела,
Медная Лета выпита не была,
Мертвенно-белый буйвол туман лакал.
Не было были, были лишь облака.
"Дважды в один мираж не войти – табу!" –
Автоотмазчик скажет через губу.
Компас в руке качается кочевой...
Не было больше этого ничего.
Этого больше не было никогда.
Вытекла сердца выжатого вода.
Памяти волны плещутся по доске.
Не было больно, медленно и ни с кем.
Полуулыбка тянется через рот,
Фото потёрто, с барского, от щедрот.
Двери забиты накрест на ржавый болт –
Зря, колобок, не бейся печёным лбом.
Мороки плыли, пели перепела,
Медная Лета выпита не была,
Мертвенно-белый буйвол туман лакал.
Не было были, были лишь облака.
"Дважды в один мираж не войти – табу!" –
Автоотмазчик скажет через губу.
Компас в руке качается кочевой...
Не было больше этого ничего.
Варвара Герасимович. Крылатые коты
А вы знали, что у котов есть крылья?
И когда брат твой меньший на тот попадает свет,
То душою приложит немыслимые усилья,
Чтобы крылья работали, чтобы на них взлететь.
Пролетит через горы, поля, города и страны.
Пролетит сотни, тысячи верст над узором крыш.
Пролетит быстрее Ласточки и Сапсана…
Чтоб увидеть последний раз в жизни, как ты не спишь.
А вы знали, что у котов есть крылья?
И когда брат твой меньший на тот попадает свет,
То душою приложит немыслимые усилья,
Чтобы крылья работали, чтобы на них взлететь.
Пролетит через горы, поля, города и страны.
Пролетит сотни, тысячи верст над узором крыш.
Пролетит быстрее Ласточки и Сапсана…
Чтоб увидеть последний раз в жизни, как ты не спишь.
Аня Коржавина. И этот лес
И этот лес, застывший на воде,
И близкое гранатовое солнце
Не будут жить ни на одном холсте.
Еще одно мгновенье распадется
На пыль, в которой никакого смысла нет,
Как нет его ни в облаках, ни в детях,
Ни в книгах, что рождаются на свет,
Чтобы затем валяться в туалете.
И этот лес, застывший на воде,
И близкое гранатовое солнце
Не будут жить ни на одном холсте.
Еще одно мгновенье распадется
На пыль, в которой никакого смысла нет,
Как нет его ни в облаках, ни в детях,
Ни в книгах, что рождаются на свет,
Чтобы затем валяться в туалете.
Клара Шох. Фартук
Только фартук истёртый, Мария, остался в углу,
где забытые временем вещи уткнулись в золу –
как слепые в окно.
Фартук помнит корову, подойник, гусей и зерно.
Не разгадан рисунок – подолом он весь темнота,
как в колодце вода.
Надевая его, я легка становлюсь и мала,
выхожу за скрипучую песню твоих половиц:
в это утро, в безмолвие птиц,
молоко и трава.
Сад зарос тишиной – так молчат не вернувшись назад,
поредела листва.
На ладонях у яблонь младенные яблоки спят,
собираю упавшие в фартук – мне каждое брат.
О тебе, прижимаясь к друг другу, они говорят,
глубоко им в подоле, что видно мерцанье во мгле,
и бока их в земле.
Только фартук истёртый, Мария, остался в углу,
где забытые временем вещи уткнулись в золу –
как слепые в окно.
Фартук помнит корову, подойник, гусей и зерно.
Не разгадан рисунок – подолом он весь темнота,
как в колодце вода.
Надевая его, я легка становлюсь и мала,
выхожу за скрипучую песню твоих половиц:
в это утро, в безмолвие птиц,
молоко и трава.
Сад зарос тишиной – так молчат не вернувшись назад,
поредела листва.
На ладонях у яблонь младенные яблоки спят,
собираю упавшие в фартук – мне каждое брат.
О тебе, прижимаясь к друг другу, они говорят,
глубоко им в подоле, что видно мерцанье во мгле,
и бока их в земле.
Николай Калиниченко. Элегия Первого дня
Трудно быть двенадцатилетним богом.
Тринадцатилетним - не лучше.
Ты уже знаешь, как поставить мир раком и упереться рогом,
Но тебя совершенно никто не слушает,
Кроме гуппи в аквариуме и кота,
Да еще бабушки, которая кивает тебе неспроста,
А потому, что лелеет планы впихнуть в тебя суп.
Бабушка хитра, но и ты не настолько глуп.
Все твои увлечения считаются несерьëзными,
Все любимые вещи - вредными.
Тебе говорят, что пора уже становиться взрослым.
Что нужно заканчивать с инфантильным бредом.
И вот ты покрываешься скорлупой,
Свертываешься в кулëк,
Точно стрëмная антикапустница.
Пока ты порхал, всë шло нормалëк,
Но теперь ты - трудовая гусеница!
В шесть утра на работу - го!
И давай, мечись по офисной клетке.
Это свобода выбора, дорогой.
Это взрослая жизнь, детка!
Потом ты встречаешь девушку своей мечты,
Цветы, конфеты, прогулки и вся байда.
Вот это ништяк! Наконец-то! - решаешь ты.
Но скажу тебе, друг, что хрен ты там угадал!
Твоя тян - такая же бабочка наоборот,
Года два пройдет, а может, даже и пять,
И начнутся предъявы, обиды, потом развод,
Алименты, если успел детей настругать.
И ты обнаруживаешь себя бухим у дверей кабака,
И какое-то чмо с отвратительной жирной рожей
Дышит тебе в лицо смесью рыбы и чеснока
И орет: "Что ты можешь, а? Что ты вообще можешь?"
И ты хочешь врезать ему, а потом...
Думаешь, что в его словах, наверное, что-то есть,
Всë, что ты выбирал - оказалось не то,
А порой и вовсе какая-то жесть.
И ты умываешь руки, и входишь в зал
Кавалерийской походкой Пилата,
А верзила сначала орет тебе в спину: "Чо, зассал?!",
А потом вдруг начинает плакать.
Потому что он такой же сломанный, как и ты,
Потому что, думать страшно, а драться - глупо,
И нет никакого выхода из темноты,
Потому что бабушка оставила его без супа.
Но в тебе еще что-то чешется, что-то дрожит,
Ты бредешь домой, не допив свою рюмку горькой.
Мимо булочной, потом через гаражи,
По аллее до кладбища и под горку,
И ты спишь под горой три миллиона лет,
А потом ты выходишь из предмирового льда,
И создаешь небо, землю и свет,
И отделяешь его от тьмы
Навсегда.
Трудно быть двенадцатилетним богом.
Тринадцатилетним - не лучше.
Ты уже знаешь, как поставить мир раком и упереться рогом,
Но тебя совершенно никто не слушает,
Кроме гуппи в аквариуме и кота,
Да еще бабушки, которая кивает тебе неспроста,
А потому, что лелеет планы впихнуть в тебя суп.
Бабушка хитра, но и ты не настолько глуп.
Все твои увлечения считаются несерьëзными,
Все любимые вещи - вредными.
Тебе говорят, что пора уже становиться взрослым.
Что нужно заканчивать с инфантильным бредом.
И вот ты покрываешься скорлупой,
Свертываешься в кулëк,
Точно стрëмная антикапустница.
Пока ты порхал, всë шло нормалëк,
Но теперь ты - трудовая гусеница!
В шесть утра на работу - го!
И давай, мечись по офисной клетке.
Это свобода выбора, дорогой.
Это взрослая жизнь, детка!
Потом ты встречаешь девушку своей мечты,
Цветы, конфеты, прогулки и вся байда.
Вот это ништяк! Наконец-то! - решаешь ты.
Но скажу тебе, друг, что хрен ты там угадал!
Твоя тян - такая же бабочка наоборот,
Года два пройдет, а может, даже и пять,
И начнутся предъявы, обиды, потом развод,
Алименты, если успел детей настругать.
И ты обнаруживаешь себя бухим у дверей кабака,
И какое-то чмо с отвратительной жирной рожей
Дышит тебе в лицо смесью рыбы и чеснока
И орет: "Что ты можешь, а? Что ты вообще можешь?"
И ты хочешь врезать ему, а потом...
Думаешь, что в его словах, наверное, что-то есть,
Всë, что ты выбирал - оказалось не то,
А порой и вовсе какая-то жесть.
И ты умываешь руки, и входишь в зал
Кавалерийской походкой Пилата,
А верзила сначала орет тебе в спину: "Чо, зассал?!",
А потом вдруг начинает плакать.
Потому что он такой же сломанный, как и ты,
Потому что, думать страшно, а драться - глупо,
И нет никакого выхода из темноты,
Потому что бабушка оставила его без супа.
Но в тебе еще что-то чешется, что-то дрожит,
Ты бредешь домой, не допив свою рюмку горькой.
Мимо булочной, потом через гаражи,
По аллее до кладбища и под горку,
И ты спишь под горой три миллиона лет,
А потом ты выходишь из предмирового льда,
И создаешь небо, землю и свет,
И отделяешь его от тьмы
Навсегда.