Снег занавесил простынями сад: Хэбэшки белоснежные висят, И в детство тянут и зовут упрямо. Там - тощая стиральная доска, На зимней речке два гнилых мостка, И прорубь, где белье полощет мама... В воде холодной пальцы, словно лёд. Отпустишь ткань на миг - и унесёт, А мама шутит: "Для русалок платья!" С ней рядом - таз, бельё горой лежит... Не каждый с ним управится мужик. Вот только это - женское занятье. Потом в саду, от неба до земли, Белеют парусами корабли - Морозом укрощенные скитальцы. Так было раньше... И почти везде: Бельё купали в ледяной воде, И мучались всю жизнь от боли в пальцах. Течением те годы унесло... Быть женщиной - простое ремесло? Поймёт не каждый этот подвиг тяжкий. ...А мама рядом. И её рука, Как в детстве, исцеляюще легка... И я целую красные костяшки.
Екатерина Громова. Игрушечье
Девочка варит игрушкам бесхитростный суп, Всех усадила: слонёнка, медведя, лису, Глиняных зайцев. Игрушек у девочки тьма, Часть их от скуки она смастерила сама. Банки консервные вместо набора кастрюль. Тёплой землёю и стружками пахнет июль, Варится суп из травы, корешков лопуха, Ягод рябины и горсти кудрявого мха. Суп аккуратно был каждому в чашки налит. Многим гостям ненароком попортили вид: Мишке – дворняга, лоскутной лисице – мороз, Папа забыл и на зиму домой не занёс. Мальчик соседский по имени вроде Артём, Ватного слоника тыкал сосновым копьём. Еле отбили, но вата торчала сквозь швы, — Слоник едва не лишился тогда головы... Девочка – было тогда ей, наверное, шесть, – Гладила дачным питомцам игрушечью шерсть. В тюле оконном запутался рыжий закат, Суп невзначай выливается в бабушкин сад. Мама зовет – людям ужинать тоже пора! …Годы прошли, только помнится всё, как вчера. Девочка смотрит моими глазами во двор – Детство на дачной веранде живёт до сих пор.
Анна Зорина. Перерасту
Приключаясь, по лужам вприпрыжку бежала, В лопухах огроменных терялась за гаражами. Под приказы родни: "Подходить к ним не смей за версту!" Точно знала — запреты перерасту. Спотыкалась и в кровь об асфальт раздирала коленки, Там и школа вползла ненавистной молочной пенкой. Подплетая в косички капроновую красоту, Я, читая стихи, вместо сцены влезала на стул И старалась быть громче, но мне говорили: "Потише", Потому что другие ещё ненароком услышат, И в размытой, бессильной, стреноженной массе заметят — В девяностые город стоял на балансе у смерти. Не в протестном, а в траурно-чëрном плетясь устало, Навсегда недообнятых перерастала Без оглядки, поняв — жизнь и ту Я случайно перерасту.
Мария Вароян. Василёк
Цикорий перепутав с васильком, Я девять лет жила на мутных водах, Но мне везде, где солнце – отчий дом, Внутри стабильно лётная погода. Как в детстве накалялся желтый диск, Ему в ответ взрывались цветом маки, И ты стоял почти, как обелиск На памятной вершине Сололаки. Все в прошлом. Вороши не вороши, А водопад играет по-ребячьи, С горячим камнем солнечной души, Смывая накипь лет – они - то значат Для вечности чуть меньше, чем ничто Чуть больше, чем нырнуть, не зная брода. Зачерпываю воду в решето И отдаюсь во власть Солнцеворота.
Анна Горностаева. Сирень
От бабушки пахло сиренью, Флакончик стоял на комоде. Живёт ароматною тенью Тот запах, что ныне не в моде. В парфюме, где капля изыска, Витает ещё без сомненья Ушедшая, ставшая близкой Душа, что в другом измереньи. И в детство тропинкою узкой, Туда, где твой шаг не напрасен, И бабушка в розовой блузке, И девочка в платьице красном…
Ольга Козловская
Дремлет город в прокуренной спаленке – Многоликий рассадник тоски. Отдыхают «хрущёвки» и «сталинки», Прикрывая дверные глазки. Полуночная разноголосица – Гулких улиц кричит тишина... Там – по КАДу машины проносятся, Там – невнятная песня слышна, Там – под окнами кто-то валяется, Пьяным сердцем устало хрипит, Там – у бара гуляет красавица, Подражая коварной Лилит. А на небе, страдая бессонницей, Тускло светит луна ночником. На земле одиночество молится, Не на небо – в подушку ничком.
Сергей Адамский. Черника
На снимке столетние сосны; Под ними – ромашки и рожь; И мама не кажется взрослой; И я на себя не похож. Но место как будто знакомо. Что там на другой стороне? Я снимок достал из альбома, Читаю. И вспомнилось мне Смешное кривое крылечко, Уютный протопленный дом И мамино: «Кушайте гречку, Потом за черникой пойдём». Черника – хорошее дело, Но мне бы сперва – по грибы. Я мастер по красным и белым, А также по всяким любым. И как не расстроить ребёнка? Как выбрать надёжный подход? Мне мама сказала негромко Волшебное слово «компот» . И – в очередь с мамой – по горстке Я в кружку чернику кладу. В июльском лесу. В Лесогорске. В последнем советском году.
Мария Гришкова. Мадленки
Растапливать пятирублевкой Окно под слоем татуажа, Чтобы приветствовать с издевкой Неузнаваемость пейзажа. При шаге вздрагивать от хруста Того, что здесь не сыплет с неба. И узнавать мадленки Пруста В надкусанной буханке хлеба. Понять, что тесная планета Не даст нам свидеться внезапно, Но больше теплых рук и лета Хотеть до ужаса обратно.
Лариса Неповинных. Бумажные лилии
Часы пробили полдень… Тишина Скрипит в прихожей старой половицей. Украшена рисунками стена – Здесь у бабули многое хранится! Вот лилия, я в садике её Стараясь, из бумаги вырезала… Вот братом нарисованный малёк И водорослей листья краской алой. Здесь время разжимает лет тиски, И движется расслабленно, тягуче. Машинка Зингер, варежки, носки… Здесь я, как прежде, маленькая внучка. Педаль машинки крутим с братом мы, Смеёмся и из стульев домик строим. И дни так нескончаемо длинны, Нам приключенье нравится любое. Играем в дочки-матери, в семью, Максимка на рыбалку едет снова, А я из пластилина рыб леплю, Чтобы домой приехал он с уловом. Игра. Игра. Весёлая игра. Бабулины лучистые морщинки… Ещё все живы в давнем том «вчера». И бабушка. И братик мой Максимка.
Евфросиния Капустина. Кухонный этюд
Балует кот. Под лапкой кожура — стащил на кухне (чистили картоху). Бабуля начинает громко охать — с балкона дует, крошится куржак. Никола Зимний. Сонно сыпет снег. С балкона тянет куревом — так едко. И всхлипнувши «здоровья тебе, дедко», бабуля кличет Коленьку во сне Очки лежат. Газетина лежит. И вот бы к ним: лежать, храниться, слышать, как в новый снег вышагивают лыжи, а дедушка всё также жёлт и жив.
Анна Харланова. Лоскутки
Наконец-то мороз и его обжигающий запах: Если крепко вдохнуть, то не холодно, а горячо! В небе звезды скрипят. И я знаю, что если заплакать, На ресницах намерзнет, а нос все равно потечет. Серый дым из трубы тонкой струйкою тянется в небо. Скоро в гости зайдем, где за печкою прячется кот, И меня угостят молоком и распаренным хлебом, А старушка для кукол моих лоскутки принесет. Что за чудо-подарок! Зеленый, бордовый и синий, Скользкий шелк, теплый бархат в цветах кружевных. Сколько зим пронеслось! Я забыла фамилию, имя, Лоскутки потерялись - мороз мне напомнил о них.
Валерия Терентьева. Когда уехали
Когда уехали, тогда уехали. И получилось - далеко-предалеко. И замеряли жизнь совместно вехами, А вон как вышло расставание - легко. А вон как вышло расставание напрасное: Горам и рекам, океанам поперек. И вся земля в цветах такая распрекрасная, Что упакует в краски даже Рагнарёк. Когда уехали - тогда уехали. И получилось насовсем-пренасовсем. И поезда встречать не ходим. Жизнь с прорехами Заплатки ставит так, что ясно всем. Заплатки ставит, а в траве кузнечик маленький Качает небо, прыгает легко. Что ж, принеси мне, друг, цветочек аленький. Пойдём путём, который далеко.
Андрей Харламов. Имени
Это улица имени Первой любви, И в конце у неё тупик. Рядом с ней переулок Носа в крови, Где никто не услышал мой крик. На Танцующей площади пляшет асфальт, И идти к ней сквозь Лысый сквер. А потом на проспекте Спящих солдат В моём доме откроется дверь. Я гулял по бульвару Рваных штанов, И по набережной Седой. И к шоссе Слепящих прожекторов Безымянною шёл тропой. Это личная карта родных мне мест, И ходить по ней - ритуал. Эта карта у каждого - личный крест, Как бы кто их ни называл.
Максим Маркевич. При социализме
мы поедем, мы помчимся в край победившего социализма то, что только в раннем детстве видеть довелось поглядим ретроспективный срез пластов народной жизни чукча в чуме чешет спину о земную ось при социализме я: смотрел цветной телевизор "горизонт" испортил качественный китайский зонт наблюдал за консервацией овощей съел порядка центнера бабушкиных щей при социализме мой брат: побывал в больнице на карантине посмотрел кинокартину "Буратино" прочитал одноимённую книгу научился складывать фигу при социализме мой дед: мастерски плевал против ветра будучи шахтёром, потрошил земные недра в сорок втором поел осиновой коры и вырастил четверых мы пили тархун и читали "технику молодёжи" парни издавали под гитару вопли, похожие на песни "битлз", и девушки были покорены мы так и не дождались атомной войны отсутствие голых женщин в эфире отсутствие бруцеллёза в кефире отсутствие сальмонелёза в яйцах заставляло нас широко улыбаться мы владели космосом, зияющим над нами а космос владел нашими юными умами это была эра добрых милиционеров я стал октябрёнком, но не успел стать пионером поэтому на мир во всём мире мне нечего надеяться Советский Союз был миром моего детства в котором мой брат собирал монгольские марки а не зелёные баксы. Я рисовал танки с красной звездой карандашами "полицвет" всё это кануло в Лету тому назад тридцать лет Лета оказалась рекой, которую не повернуть вспять силами ста тысяч совхозов "Красный путь" Лета оказалась рекой, к которой мы приехали на велосипедах в раскалённом июле. Мы сбросили кеды и каждый нырнул в эту воду с головой но нырнул в одной стране, а вынырнул - в другой
Роман Иноземцев. Коммунальная квартира со вкусом чая
Коммунальная квартира со вкусом чая. Порт, откуда без сожаления ты отчалил И погрёб вперёд, к свершениям и победам, Не делимым с недалёким твоим соседом. Тут такие! – губы бантиками, айфоны! Мисс квартира нервно курит на этом фоне. Со стыдом забудешь ты, что когда-то тоже Млел и щурился от вида её застёжек. Чай покруче наливает тебе бариста, Он давно уже не видит в тебе туриста, – Как обычно? – это разом пароль и отзыв. И загар на вас одной отливает бронзой. Расправляют плечи коры и их атланты. Там заглохло столько гениев и талантов, Их бы вовремя оттуда на свет Господень, Оставляя снулым мухам рабочий полдень! Ни тоски, ни ностальгии по захолустью, Но предложат: – Жизнь с начала давай запустим, Черновик долой! Что было – ещё цветочки! Повторил бы каждый шаг. До последней точки.
Марина Матвеева. Встрень...
С утрева делать нечего. День будто сдутый шар. В окна вползает к вечеру потного полдня жар, температурит, лапушка, хочет моих пилюль. Не разрешает бабушка. А на дворе июль. Где-то в Сибири лаково-белым цветет сирень. Наша же в май отплакала, словно в подушку. «Встрень дедушку с поликлиники, медленно он идёт. И ходунков, былинонька, Бог тебе не найдёт в старости», – прошептала мне бабушка, хлеб в руке, мякиш, как льдинку талую, плавя на языке, ложечка, чай взволнованный, дует, жара, жара… Я в белых шортах новеньких прыгаю со двора – и мотыльком по улицам. Медленно он идет… Бог – не слепая курица – что-нибудь да найдет, что-нибудь да отыщется летним тягучим днем… На ветростёклах тыщами – блики. …Давай свернем в тот переулок, дедушка, помнишь, ты там играл в детстве и с некой девушкой угол облюбовал для поцелуя первого… Сам рассказал. Забыл? Как в Воскресенье Вербное веток ей раздобыл, – хоть запрещали праздновать, – в церковке освятив… Бог – Он болезнь заразная. Скольких «врачей» сплотив, мудрых и доморощенных, не излечила власть прежняя. …Так короче нам, бабушка заждалась – маленькая и верная, будто лампадный свет, помнящая те вербочки тысячи тысяч лет. Чаю тебе остудим мы, булочку подадим. Видит Господь: не судим мы – будет же не судим мир, оголенным проводом тычущийся в живьё… Бог – дай Ему лишь повод – нам сердце отдаст Своё.
Виктор Карпушин. Провинция
Здесь привычна от станции копоть, Будний день равнодушен и глух. Тёмный пруд снова золото копит, Невзирая на вздохи старух. Не просите печальное лето Задержаться в родной стороне. Выпускница университета Промелькнула в вагонном окне. Ей не очень пейзаж интересен: Древний пруд, огороды, мостки… Скрип калиток – напевнее песен И глубинней московской тоски. Потому и топчу подорожник, Окликаю с утра лебеду. Здесь знакомый железнодорожник Собирает крыжовник в саду. Не зазорно казаться нелепым, Неприметно моё бытиё. Здесь торгуют картошкой и репой, И висит на верёвках бельё.
Илина Гумерова. Амаркорд
Зал читальный в ГЗ МГУ. Высота нереальная. Первый курс. Музыкальная лекция академика Александрова — занесло же меня в первый ряд! И сижу я, рискуя свалиться пред ясные очи светила… — а ведь были же, были места позади! Я сижу на виду, в ореоле огромных и пышных волос, под прикрытьем которых несложно исчезнуть, — но не там, не тогда… Академик так стар, просто ветхозаветный пророк… И бликует его голова в нестерпимом сиянье имперских плафонов минувших годов. И вот весь этот свет, и дорожки ковровые цвета бордо с полосою зелёной — источают приметы ушедшей эпохи — так густо и пряно! — пятидесятых… Время щёлкнуло, скрипнуло, сдвинулось — крышкой пенала… Я хочу всё расслышать, осмыслить, запомнить, увлёкшись рассказом. Но бликующий шар головы, проплывающий взад и вперёд, резонирует с феноменальной картавостью речи — и морок наводит — глаза закрываются мёртво. И я улетаю. Хорошо, не в проход, а всего лишь очками на грудь (вот! ещё и очки нацепила!) — и так много раз. Небывалый позор… А ведь дело в простом. Академик реликтов хорош, а музы́ка подавно. Но — в общаге крестом на широком московском проспекте, распахнувшей впервые в тот год проходную для юных, на бог знает каком этаже высоты нереальной, в коридоре прохладном и тёмном, бегущем от лифта, синеглазый мой мальчик всю ночь не пускал меня спать: говорил, говорил о любви, о любви, и глазами, глазами сиял. Так хотелось премудростей мафусаиловых мне причаститься, чтоб нести сквозь года и потомкам своим рассказать с придыханьем — вот и мне довелось, мол, пророка библейского видеть и слышать… Не смогла. Не смогла. Проспала, проборолась со сном и стыдом. Только мальчика, мальчика этого помню и помню всю жизнь. Время сдвинулось крышкой пенала…
Елена Шумара. Утро субботы
Брызнуло солнце лимонным соком, тени дрожат на полу веранды. Если смотреть вот отсюда, сбоку, видятся море и горы Анды. В дедовых брюках кошка Марыся лижет живот, переев сметаны. Дед, после стрижки вчерашней лысый, спит и не гонит её с дивана. Сто выходных (или двести) дали папе. Сказали: езжай на дачу. Вон, возле двери, его сандалик: папа ушёл в сапогах рыбачить. Смотрит яичница жёлтым глазом. В тюлевой дырке – застряла, что ли? – муха жужжит, как мотор Камаза. Я отпускаю её на волю. Мамины сливы кипят в кастрюле, чтобы сдружиться и стать компотом... Всем хорошо в золотом июле утром проклюнувшейся субботы.
Наталья Алпатьева. Препод
Дверь заперта на ключ. Записки нет. У нас не будет пары? Вот потеха! В учебной части нам дают ответ: «Василий Александрович уехал». Понятно — кот из дома, мыши в пляс! Бежим во дворик, курим, точим лясы... Почаще уезжайте, Синий Глаз, Вам благодарны ваши лоботрясы! Проходит день, неделя, месяц, два... Мы узнаём, что нам сдавать экзамен. Учитывая занятость В. А., Готовиться к нему должны мы сами. Всю ночь я над конспектами рыдал: Василию сдавать — не шуры-муры! Он лекции раз в месяц нам читал, Но, спрашивая, будет драть три шкуры... И снова нервотрёпка у двери, Ребята с горя ржут, девчонки плачут, И Тяпушкин опять получит «три», А Стрехов полетит на пересдачу... Прошло уже почти пятнадцать лет. Мы преподы, а он — завкаф. И что же? Василия опять на месте нет, Поэтому житьё у нас всё то же: Встречаемся все вместе после пар, Смолим «Парламент», виски открываем, Из кафедры устраиваем бар, Но даже в этот миг не забываем - За нами зорко смотрит Синий Глаз И шлёт привет на родину с чужбины, А по приезду в Питер каждый раз Докладывает нам, что мы дубины.
Максим Гребёнкин. Ты мёртв
Виват, мой город, мой осколок детства - Суровый, бледно-хмурый сирота. Опять твоё шершавое наследство Идёт сухой мокротой изо рта. Меня в тебя из маминой из спальни Втолкнул хромой батяня-мойдодыр. Ты был для нас горнилом, наковальней. И швец и жнец, и строгий командир. В эпоху нищебродства и разрухи Ты грел меня парами теплотрасс. И выбор от гоп-стопа до мокрухи Был в голове у каждого из нас. По пятницам пускал "бузу" по вене. До вторника ходил на кураже. Потом сквозь зубы "суржиком" и "феней" Цедил за жизнь и душу неглиже. Ночь над тобой зубами скрежетала. Затягивала сны кольцом тугим. Ты был тогда из стали и металла. Но, в безобразии своём, - любим. Теперь: отбеленных бордюров зубы, Причëсанная тополей листва, Заводов напомаженные трубы, Лишённые мужского естества. Отмыто небо, воздух отфильтрован, Отглажены дороги и мосты. Теперь ты толерантен и раскован. Изнежился, расслабился, остыл. Не помню: здесь родился? Тут ли? Там ли? В каком дворе носил еду щенкам? Здесь прежде ангелы "поддатые" летали И били нас крылами по щекам. А мы смеялись, сплевывали красным. Росли, с домами наперегонки. Где ты теперь, моя tabula rasa? Погасли. Растворились огоньки. Спи, мой родной, в оградке из окраин смрадных. Под грудой лоска, в шумной тишине. Ты мертв. И блеск твоих начищенных парадных Не растревожит больше душу мне.
Елена Громова. Ладони
Какие добрые, огромные ладони! В них может, уместиться, целый мир. Вот парк, качели, дети, няни, пони, И сталинских времен забытый тир, Опавших листьев грусть, очарованье, Прохлада осени, погоды суета, Вкус памяти, усталых вод ворчанье, Поэзии прозрачная черта.
Елена Наливаева. Музыкальный момент (Наташе)
в пустынной летне-классной полости безбожно выросшие школьницы когда-то три созвучных голоса за тридцать сорок с желторотыми посконной жизнью одиночеством тоской диетами работами Европами ужасно хочется никак не едется потухшие сошлись присесть у лампы прошлого большого де́вичьего лучшего одна по виду слишком взрослая открыла крышку «Лиры» ласково беззвучно тронула холодные немые клавиши и в классе вдруг возникла общая мелодия ансамбля лакомое таинство и безразлично было вовсе им что голоса не сочетаются что о весне поётся с проседью что пианино раздраконено что дождь скользит по рамам узеньким сквозь щель ползёт по подоконнику сквозь них цвела, живая, музыка ...и будет долго долго помниться —
Мария Бишокова. Памяти бабушки Полины Ивановны Дорофеевой
Ты так любила вспоминать про дачу, как мы сушили яблоки с тобой. А дело было так. Сидим мы, значит. Глядим в окно. Не слышно ничего. Лишь мы одни болтаем. Вдруг ты твёрдо к губам подносишь палец, замерев. Я, вытянувшись, спрашиваю: «Что там?» Весёлый стук раздастся по земле. Скорей, во двор! Бежим в азартной спешке, с твоим задорным: «Ну, давай искать!» Ты – с вёдрышком, я с маленькой тележкой. Игрушечной. В четыре колеса. Мне нравится ходить по мягким травам, а яблок сколько! То-то был и шум! Мы парочку, конечно же, оставим. Для ёжика. Об этом я прошу. Несём домой наш урожай великий, и вот – начало радостной возни: даёшь кусочек пробовать: «С кислинкой», «А вот, послаще, жёлтое, возьми». Нарядные! Выстраиваю в ряд их, касаюсь пальцем гладеньких бочков. Парадный полк осенних полосатых! Ты на меня глядишь из-под очков и яблоко – целёхонькое! – в руки даёшь. Не ем вначале, а дышу. Любуюсь вновь на золотые шкурки, на завиточки – тоненький ажур – из–под ножа летящие. Смеёмся. «Зимой компот наварим», говоришь. В окно заходит вкрадчивое солнце, не летнее. Иное. Всюду тишь…. Ты нарезаешь долго, с упоеньем. А вечер поздний. Я почти дремлю, но спать идти не хочется. Успею! Подсяду к печке, к тихому огню…. Теперь я часто думаю под утро: вот нет тебя, а я расту, живу, и сердце глухо падает, как будто те яблоки осенние – в траву.